Творческая мастерская писателя Юрия Сергеева

Сергеев_ЮВ

После 9 Всесоюзного Совещания молодых писателей в Москве, когда меня "открыли", замечательный башкирский писатель Ямиль Мустафин впервые привел меня в ЦДЛ. Там было два буфета, шикарный ресторан в дубовом зале, в котором на сто рублей можно было кутить до глубокой ночи. Познакомил меня с Юрием Бондаревым, Шундиком, с талантливым русским поэтом Василием Федоровым.
Там был интересный буфет, на стенах которого писатели оставляли стихи, автографы, памфлеты... стоял вечный гомон, дым коромыслом, кто читал стихи даме, кто уже спал, уронив буйну голову в салат... часто затевались драки. Творческий народ дерзок и неуправляем. В ЦДЛ есть большой зал мест на 500, там однажды выступал знаменитый иллюзионист Кио... Занесло же его после аншлага в этот буфет... В смокинге, важный в белых перчатках... Стоит, озирается на ревущую литературную братву... Просыпается поэт Передреев, поднимает голову от стола и спрашивает:
- Ты кто?
- Я иллюзионист Кио...
Передреев вскакивает и боксерским ударом отправляет его в нокаут под соседний стол. Брезгливо потирает руки и говорит:
- С детства не терплю фокусников...
Садится и опять засыпает...

Вот в такой непростой компании, сидели за столиком с Ямилем Мустафиным и поэтом Василием Федоровым. Он был родом из Сибири, статный, высокий и благородного вида мужик. И он рассказал о своей молодости. По зову на стройки социализма, уехал он в город из родной деревни, возводили завод... начал писать первые стихи, их даже напечатали в газете...
"Приезжаю года через три в родную деревню, гордый, поэтом стал... а никто в деревне не признает поэта, газет не читают, пашут да сеют... Обидно! Ну, вечером пошел на окраину, там строился дом, бревна лежат, можно посидеть... гармонь наяривает, девки пляшут кадриль-краковяк... ночь темная, облака луну скрыли... Всех девок разобрали, стою один... потом пригляделся, одна деваха скромно жмется к срубу, тоже без пары. Ну, пригласил, поплясали, пошел провожать. У ее калитки остановились, обнял, хотел поцеловать... А тут облака разогнало и, луна как осветит... А у девки-то, пол лица родимое пятно... черное... Но… пересилил себя и поцеловал...
- Вот тогда-то в тебе и родился настоящий поэт! - проговорил Мустафин.

Сергеев_ЮВ

Один из моих любимых писателей Григорий Федосеев, начал писать книги... в 60 лет... А до этого прошел тысячи и тысячи километров по горам и дебрям... Его замечательные книги: "Мы идем, по Восточному Саяну", "В тисках Джугджура", "Смерть меня подождет", "Злой дух Ямбуя", "Последний костер" и другие - настоящие поэмы в прозе о природе Сибири, невероятных испытаниях и мужестве героев. Образ эвенка Улуткиткана, проводника его топографических экспедиций настолько чист и высок по духу, что вряд есть еще в нашей литературе подобный. Я все мечтал заработать денег... не дачу построить, не машину купить, а переиздать всего Федосеева на радость людям. Федосеев в своих экспедициях писал дневники, а потом сел и на их основе написал шедевры.
Я знал в Якутии людей, которые работали с Федосеевым в тайге, это Богушевич, здоровенный дед, с седой бородой-лопатой, который зимой и летом ходил в грубой брезентовой спецовке по Чульману и, ни мороз, ни жара, ни время его не брали...
Почитайте Федосеева, улетите в пространство Якутии и Саян, увидите столько нового, первозданного и чистого, что забудете телепомойку и окрепнете духом

Григорьев

Сергеев_ЮВ, Кстати.кто-то в форуме выказывался, что считал роман Становой хребет детищем Федосеева..

Сергеев_ЮВ

Книги Федосеева распахнули мне дверь в Якутию, я видел голец Ямбуй, знал Толю Маркина, эвенка из Иенгры и его столетнюю мать, которая была сестрой Улуткиткана, плохо говорила по-русски, но, по словам ее сына, видела и знала Федосеева, когда тот работал в районе реки Алгомы. Я не подражал Федосееву, я ходил его тропами и понимал его воторг от мощи природы, ее девственной красоты, туда еще не добрался человек.
Но у меня был свой путь, роман "Княжий остров" этому подтверждение

Leonov

Сергеев_ЮВ,
Читал в детстве "Злой дух Ямбуя". Уже не помню сюжета, но впечатления от прочитанного остались. И думаю дело тут не только в названии, а в первую очередь в содержании. Возможно легло это еще и на возраст. Какому мальчишке не хочется приключений и путешествий. А уж этого в книгах Федосеева, судя по названиям книг, предостаточно.

Сергеев_ЮВ

Предлагаю вам почитать отрывок из моей первой повести "Королевская охота", Семеновна из Забайкалья.
Повесть в 1 томе на моем сайте (Наследница), это повести и рассказы. www.knyaj.ru

КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА (отрывок)

Фёдор вернулся на берег и прилёг на траву. Голубое небо кое-где припудрено прозрачными облачками. На островах пылают жаром листья берёз и осин. Земля отдаёт холодом, жухлая трава потускнела, смялась, видимо, прихватил ночью заморозок. Бабье лето...
Солнце жарило, напоследок согревая эту суровую землю, монотонно и убаюкивающе шумел перекат. Фёдор так любил смотреть на бегущую воду и на огонь костров... Незаметно и сладко уснул.
Очнулся на заходе солнца от жажды. Не вставая, подполз, к близкому берегу и стал с наслаждением пить ледяную, хрустально-прозрачную воду.
– Ишь! Как лакает, кобелина. Видать заклёкло, у нево все внутрях от запоя-то!
Фёдор обернулся на голос. По тропке от реки уходили две женщины с корзинами, полными алой брусники. Одна оглянулась. Увидев, что лежавший приподнялся, укоризненно покачала головой.
– Эй, бабоньки! Пошто зазря лаетесь?! – окликнул севшим от ледяной воды голосом. Женщины остановились, обернулись. Одна старая, седая и костистая. Вторая, что качала головой, моложе, да и одета, посправней.
– Да ну его, мама, пошли домой...
– Меня с собой возьмите!
– На кой нам бич! Толку-то от тебя! — изумилась бабка.
– Ты, старая, видать огнь была в девках! А толк потом поглядим...
Старуха помяла губами, что-то прикидывая. Поставила тяжелую ношу и взялась поправлять платок на голове.
– Идём, мама!
– Погодь-погодь. Могёт быть человек пропадат с похмелья, а ты идё-ём! Ишь, как воду хлещет, болезный... Вставай уж, есть у меня припасенная, так и быть, похмелю...
Она повернулась и пошла. А молодуха, с интересом, сощурилась на незнакомца, ожидая, как тот клюнет на приманку. Коль взметнётся следом, значит, алкаш, бичара...
– А мне, что? Раз зовете, пойду в гости, может, и породнимся...
Она фыркнула и догнала мать. Фёдор взял мятый плащ с травы, неторопливо пошёл следом. Хотел уж свернуть к остановке автобуса, когда старуха остановилась, поджидая.
В растоптанных, кирзовых сапогах, прохудившихся по голенищам, в вытертой плюшевой кофте, она на голову возвышалась над дочерью. Уж приветливо и с интересом оглядела незнакомца с ног до головы.
– Зовут-то как?
– Фёдор.
– Хведька, значит... Ну, ну, редкое нынче имя... Чё встыл? Пошли! Не кажнева в гости привечаю... Я – страсть, какая привередливая старуха... Аль боишься?
– А чего бояться, – бесшабашно улыбнулся Фёдор и решительно забрал обе тяжёлые корзины.
Молодуха, было, застеснялась и воспротивилась, но бабка так глянула на неё, что та растерянно отдала ношу.
Они повернули в проулок. Косо вихлял он меж старорубленых, осевших домов с горячими от заката окошками. В землю врос истлевший настил, место болотистое. Брёвна по пазам обомшели, прихватила плесень...
Во всех палисадниках празднично горела алыми кистями спелая рябина. Остановились у одного из домов, весь палисад, двор, были залиты кипенью самых разных цветов, уже прихваченных морозцем, но, в своём буйном предсмертии, казавшихся ещё краше и душистее, нежнее и беззащитнее...
Изумлённый Фёдор замер, разглядывая это чудо на северной мерзлотной земле, жадно вдыхая причудливый букет в застоявшемся, ещё тёплом воздухе. Старуха отворила покосившуюся, скрипучую калитку и, со вздохом, бросила через плечо, пропуская с ношей гостя, приметив его удивление:
– Девка с измальства на цветках тронулась... Вона их в тайге... хучь косой коси. Прочла в детстве сказку про аленький цветочек и сбрендила, всё вырастить ево норовит... Кланька! Набери дровец, печь прокинем, а то замёрзла вчерась, кровь землицу уж чует, не греет боле... – не оглядываясь, вошла в избу.
Гость шагнул следом. Старуха щёлкнула выключателем и сощурила от света полинявшие, когда-то голубые глаза. Скинула платок и тяжело стянула линялую плюшевую кофту. Потрясла одной ногой, другой, по-ребячьи сбросила сапоги. Кувыркнувшись в воздухе, они свернулись котятами у порога.
– Садись, мил человек, раз пришёл, садись... Раздевайся, счас Семёновна тебя облегчит...
– Да я и не пил вовсе.
– Неуж-то? А ну, дыхни, паря!
Фёдор дунул на её крючкастый нос и засмеялся, уж больно у старой был растерянный вид, промашку дала...
– Всё одно брешешь, ишь, как глаза попухли.
Вошла Кланя, грохнула дрова у печки и скрылась за занавеской в комнате. Фёдор подсел к поленьям, взял нож и щепанул лучину. Открыл дверку забитой золой печки.
– Керосин возьми в чулане, не бей руки.
– Вонять станет, я так растоплю.
Он разжёг печь, снял и повесил плащ, пригладил руками соломенный чуб и сел к старому проскоблённому столу. Старуха вытащила из кособокого шкафчика бутылку водки, поставила чашку густо присыпанной сахаром брусники, нарезала лук…
– Кланька! Не хоронись, подь сюда.
Кланя вышла приодетая, украдкой, взглядывая на гостя. Фёдора кинуло в жар... Сняв в комнате старенькую будничную одежонку и, накинув на себя простенькое ситцевое платьице, Кланя разительно переменилась. Словно Царевна-лягушка, сбросившая кожу...
Милое русское лицо, длиннющая толстая коса, ясный девичий взор глубоких больших глаз. Только вот, застыла в них невыразимая печаль, отрешённость от всего земного, словно ей было скучно и холодно здесь, в этом жестоком людском миру...
— Ну и дочка у тебя... – выдавил Фёдор, прям царевна-раскрасавица...
— Ага... всё пр-рынца ждёт, не дождётся... Дак, они токма в сказках являются. Дурёха... Всё книжки читает, а жисть мимо текёт. И в ково такая мечтательная? Я ить вовсе неграмотна, она меня хучь расписываться за пенсию подучила... Такие ухари сватались... От ворот-поворот...
– А за меня отдашь? – шутя промолвил Фёдор.
– Ты погодь-погодь. Шибко резво взял, ноги поломаш...
Старуха всё доставала на стол припасы: навалила в миску грибов, поставила капусты, солёные огурцы.
– Хватит, Семёновна, закормишь, тут закуси на неделю.
– Молкни, паря. Ешь вдосталь, что Бог послал. У нас всё по простому, в лесторанах, небось, шибко сладко, да мы непривышны...
Старая примостилась на углу крашеного горбатого сундука, окованного железом, неумело сколупнула пробку с бутылки, сняла с подоконника три гранёных стакана, смахнула пальцем сор в них и разлила на троих.
– Хороша кашка, да мала чашка! Ну, бывай, залётный. Спасибо, что не побрезговал, зашёл. Скукота у нас, мыши подохли все. — Она махнула стаканом, крякнула и нехотя поднесла горбушку к носу.
Фёдор выпил и приналёг на грибы. Кланя пригубила и отставила водку к окну. Помолчали... Ты ешь, ешь, нынче год грибной был, две кадушки насолила в зиму.
– И ем, не стеснительный.
– О, то и вижу, что с нашева батальону! Думаш пригласила бы другова? Не... Мотрю свой человек пропадат. Жалко... Откель приблудился?
– На работу приехал.
– Брешешь поди... Грачи и бичи вместе в тёплые края норовят попасть.
– А я может и не бич вовсе?
– Меня не омманешь... Вона все дороги по тебе видать, потёрли они тебя, покатали. Оседлых сразу приметно, покорные, смирные, а ты свободу любишь! Давят тя стены, цепи боишься, как старый и ушлый кобель, добрый ты и невезучий в жизни, вот и весь мой сказ.
Фёдор мотнул головой и улыбнулся.
– Как цыганка чешешь, старая, ну, такой уж есть...
– Мама, что ты к нему привязалась?
– Кланька, молкни. Дай с человеком побрехать. Ты уж мне надоела чище горькой редьки.
Печка разгорелась, потёк дух по кухне, комнате, коснулся щёк.
– Коль упрел, сымай пинджак. Кланька, повесь! Наша горница с Богом не спорница, во дворе тепло и в хате жарко. Дрова замучили, пять машин за зиму в трубу вылетают, да все поколоть надо, да сложить... Тяжко без мужика в доме.
Старуха закурила из мятой пачки крепкий «Беломор», туманно глядя куда-то в синий сумрак через стекло. Большие дряблые руки перекручены работой, оплетены тёмными венами. Они чуть вздрагивали, беспокойно шевелились пальцы.
– Однако, брагу соседка ставила. Сбегай, Кланька!
– Иди сама, вытурит еще. Хватит.
Старуха тяжело поднялась, нашарила сапоги. Перелив из эмалированного ведра в крашеную бочку воду, вышла.
Кланя же подпёрла кулачком щёку и засмотрелась тоже за окно, улетела к низким первым звёздам, ярко высыпавшим на чистом небе. Фёдор украдкой, близко разглядывал её и вдруг, невпопад вырвалось:
– Ты что такая, Кланя, дикая?
– Я-то? Я смирная. Это вы, мужики, дикие все...
– И много ты Тарзанов повидала?
– Много. Тебя третьего вижу.
– И детей не нажила?
– Не нажила... — печально вздохнула она и покраснела, — всё алкаши попадались, на кой им дети?
– Ну, это дело поправимое...
– Ишь! Губу-то раскатал... Между прочим, второй-то муж... да и какой он был муж! Слова доброго не слыхивала... Так он вот в эти самые двери, — она кивнула головой на выход, – в эти двери вперёд ногами уплыл...
– Даже так? Интересно... Спился, что ли?
– Не успел. Махаться кулаками любил, ну матери и подвернулся под руку... Месяц потом похворал, и всё...
– Да... Тёща серьёзная.
В коридоре загремели шаги, спиной вперёд вошла Семёновна. В ведре, как парное молоко, пенилась брага. Старуха размашисто поставило ведро на стол.
– Вот это посудина! А то, в склянки наплескают, срамота одна... Жахнем, Федька! Бражка на рябине, дюже пользительна. Гуляем сёдня!
Она сходила в комнату и нежно вынесла оттуда старенькую «хромку».
– На гармони могёшь? Я ить чую, что ты все могёшь!
– Немного шарю... — Фёдор поставил инструмент на колени, привычно закинул ремень за плечо и снова подивился, откуда бабка проведала о его потаённой страсти к музыке...
Самоучкой играл с малолетства на всём, что подвернётся под руку, а уж, на гармони, творил чудеса. Он так обрадовался гармони, так ласково и любовно огладил её руками, перебирая пальцами клавиши, что забылся на мгновение, а когда очнулся, то поймал внимательный взгляд Клани, полный удивления...
Фёдор растерялся от его доверчивости, не зна, что делать, зачерпнул из ведра кружкой и посмотрел на Семёновну.
– Давай, бабка, за знакомство! Может, встретимся на том свете.
–Я тя, паря, ишшо на этом укатаю!
Фёдор отведал душистого, приворотного зелья на рябине, прошёлся по ладам, наиграл, половчей примостил инструмент на коленях, и вдруг мощно, оглушительно и больно ударила «Барыня»! Старуха затаилась, потом вскочила, чуть не опрокинув Кланьку со стулом. Закружилась, выхватив из-за пазухи платочек, гремя сапогами по половицам.

Миле-енок мой, да
Не ходи за мно-ой!
Ты при часах и при картузе,
А вши лазиют по пузе-е-е...

– Мама! Режь, Федька! Режь, твою душеньку... И-иех!
Взвякивали стаканы, качнулась под потолком засиженная мухами лампочка.
– Поддай ишшо! Наяривай, Федя-а! Помолодевшая, с капельками пота, проступившими над верхней, вмятой вовнутрь губой, упала на сундук.
– Ой, запалилась! Ублажил, гость дорогой, ублажил. Век не забуду. Грю, с нашева батальону! И такое добро на берегу реки валялось, а я углядела... Не лыбься! Думаешь я бичиха! Накось! — Она сунула увесистую дулю под нос Фёдора.
– Я с измальства батрачила, надрывалась, как лошадь. Четырёх мужиков пережила, дитёв в войне сгорело троя. А счас гуляю! Куда иё, пензию, солить штоль? Врежь ишшо «Барыню»! А? Нет. Лучше вот эту. Она подпёрла голову рукой и вдруг девичьим грудным голосом взяла:

Вот кто-то с горочки-и-и спустился-а,
Наверна, мии-и-лай мой идет...
На нем зашшытна гимнастерка-а,
а с ума меня сведе-е-е-т...

Фёдор подыграл, тряхнул чубом и запел сам. Пели долго, бабка плакала и смеялась, хлебала брагу и не пьянела.
Перебрали вроде все старые песни, а Семновна всё начинала и начинала опять, и снова слова приходили из детства к Фёдору и текли, басисто вплетались в дрожащую ниточку песни, старая выводила высоко её, бережно и любовно.
Видно было по ней, как дороги эти бесхитростные куплеты, может, только они и связывают с далёким прошлым и молодостью. Кланя молча слушала, подперев голову рукой, и тоже где-то плутала далеко, вспоминала что-то, хмурила брови, и грустная складочка залегла у чуть тронутых помадой губ.
Фёдор всё не мог подобрать к ней ключик: то одну мелодию трогал, то другую, но никак не получалось, не выходила она из печальной полудремы, слушала и молчала. Но он почуял нужную музыку, нутром своим почуял, вспомнил и, чуть скосив глаза Кланю, наиграл...
Дёрнулась она вся и посмотрела издалека-издалека на гармониста, засуетились руки у неё, пыхнули щёки, словно застал её Фёдор неодетой, засмущалась и опустила глаза. Но видно было, как напряглась она струночкой, как заспешили, захлопали ресницы и заобнимались ласково пальцы маленьких рук.
Фёдор распахнул уж меха пошире, да так врезал эту песню, аж у самого слеза навернулась и, зачесались глаза. Кланька остолбенела, растерянно и оглушёно прилипла к коленкам матери, как бы ища спасения, как в детстве, за её подолом...
За полночь Семёновна тяжело поднялась и ушла в комнату. Шуршала чем-то там, вышла, согнувшись под притолокой.
– Новехонькие простынки устелила вам... Ложитесь на кровати, а я тут на сундуке кости погрею у печки. В сказках печь для Бабы-Яги первое дело.
– Мама!
– Ну, что мама? Самой давно пора мамой стать, четвёртый десяток разменяла, а всё девкой прикидываешься. Цыть мне!
– Да нет, Семёновна, зачем так, я пойду в гостиницу.
– Федька! Не дури. Гварю, иди спи. А эта яловая тёлка пусть метётся куда хочет. Эх! Мне бы годков тридцать, скостить... Охмурила б тебя, охмурила... — Она подбоченилась и прошлась по тесной кухне.
Кланя прыснула. Мать сгребла её со стула, как дитя, отнесла и кинула на кровать. Хрустнули и зазвенели пружины.
Старуха вышла на кухню, щурясь от света.
– Вот так её третий раз замуж выдаю, кхарахтером квёлая вышла, боится всего. А чё вас, мужиков, бояться? Чё? А мне, могёт быть, охота пред смертью внука понянчить, сопли подолом утереть или калачей напечь ему. Не везёт...
Она гокнула о ведро кружкой, налила.
– Ну, зятька! Давай! Не подведи! Шибко на тебя надеюсь. Коль ты не смогёшь, возьму в детдоме, говорят, дают. Иль совсем от скуки сдохну — нечё делать. Всю жисть не было времени, а счас нет делов. Не поровну.
– Ну, я пошел, Семёновна, в другой раз...
– Я те пойду! Я те пойду! Ты хто?! Мужик аль мерин?
– Мужик вроде...
– Так вот, не дури. Не сотрётся, не бойсь. Люди куском хлеба делятся.
– Тьфу! Ну и тёща! Рассказали б, не поверил...
– Ладно, ладно. Не бреши! Знаю я вас, миленьких.— Она осторожно подняла его со стула и, поборов слабое сопротивление, легонько толкнула в отгороженную занавеской тёмную комнату.
– Мама! Ты ишшо не спишь?
– Сплю...
– Вот и спи. Не съест небось...
В кухне померк свет, прогремела устраиваясь на сундуке старуха, ворочалась, скрипела и вдруг зашлась басовитым, густым храпом...
Постоял-постоял Фёдор... куда идти в три часа ночи... Махнул рукой, разделся и прилёг на край кровати.
Завернувшись в тёплое одеяло и прижавшись к стенке, затаилась Кланя. Полежал Фёдор, чуя, что она не спит и, осторожно прикоснулся к горячему и пахучему плечу — оно дернулось, отстраняясь.
– Спите-спите, а то скину на пол...
Вдруг храп на кухне прервался:
– Я тебе скину, я тебе скину! Мне докель с тобой мучиться?!

Григорьев

Сергеев_ЮВ, ох и не зря сошлись мы в Интернете!!!
Прочитал ваш отрывок - великолепно... Так все красочно описано.. Я почему то сразу вспомнил свою прабабушку (ей за 90 - она все еще жива-здорва - Дай Бог ей здоровья - семейская.. Точь-в-точь говорит, как Семёновна... Да размеров наверое поменьше.... Ваша Семёновна мне кажется горой-бабой..
Как вам удается на протяжении всего рассказа поддерживать старорусский говор, и без фальши (мож я кнчна не опытен) - но меня сразу унесло в поколение моей прабабушки.
А вы нарочно не написали, что за песню сыграл Федор, подобрав ключик к сердцу Кланьки?
Кстати, Кланя - это что за имя такое?

Сергеев_ЮВ

Grigorius

Работал я главным инженером Денисовской геологоразведочной партии, вечерами с конторе садился за машинку, написал первые рассказы и повести. В 1978 году на станции Беркакит был выездной пленум Союза писателей России и меня "открыли", в журнале "Полярная звезда" был опубликован мой первый рассказ "Зыбь". И вот, в конце 1978 года, от главного редактора этого журнала приходит письмо, что в марте 1979 годы, в Москве, будет проходить 9 Всесоюзное Совещание молодых писателей, пришлите что-нибудь новенькое на конкурс. Я в это время уже умудрился с трибуны партхозактива экспедиции назвать партком "Гнилым аппендицитом в теле администрации", был переведен техруком в Чульмаканскую партию, на понижение, жену выгнали с работы. Короче - расказачивание... По выходным, мы поочередно с начальником партии Янопольцем, вашим земляком, прекрасным человеком, дежурили в партии, чтобы народ не пил и не сгорел... Так вот, уже после нового года, я приехал в субботу утром, зашел в столовую, набрал полный поднос харча (булочек, сметаны, котлет и прочих вкуснятин) зашел в свою комнату общежития и сел за стол писать... Оторвался от рукописи "Королевской охоты" я смог только в четыре часа вечера в воскресенье. Герои толпились вокруг меня, Семеновна ругалась, что медленно пишу, Кланька, Федька Рябов терпеливо ждали, когда я закончу... Когда перепечатал на машинке, оказалось 86 страниц. Когда я писал, мне самому было интересно, что же будет дальше? Но все выстраивалось само-собой...
Я первый русский, который прошел конкурс и поехал на это Совещание. За эту повесть (это беспрецедентный случай), по рукописи, меня рекомендовали в Союз Писателей СССР. (Тогда, чтоб вступить, надо было издать 3-5 книг).

Имя Кланя, Клаша - просторечное от Клавдии

Сергеев_ЮВ

Посылаю всем отрывок из книги замечательного русского писателя Ивана Шмелева "ПАСХА". Его книга "Лето Господне" шедевр по языку и стринному укладу жизни.
http://orth.narod.ru/articles/sh_leto/1_06.htm

Сергеев_ЮВ

О творчестве

На писателя не учат никакие институты... Если горит огонь вещий в душе, глаза видят образы, а рука сама пишет запредельное для разума... он-то и не особо нужен в творчестве, а именно волны Духа, сокровенные волны, необъяснимые и волнующие... Я недавно, повстречал в Москве, очень талантливого художника Ольгу Калашникову. Видел в ее мастерской чудо радости и света в картинах, они живые, в них сияет её душа... каждый взмах кистью направлен свыше, перед холстом нельзя врать, нельзя брать кисть в плохом настроении, все душевные бури и страсти, печали и боли, радости и счастье - волшебно исторгаются через сердце на холст...
Так же и у писателя, сколь ты ни сиди перед чистым листом бумаги, как материалистически ни выстаивай сюжет, все это будет бредом и пустынью... Только вздох ангела твоего - взмахнет твоим пером...
Передо мною страницы ксерокса рукописи гения Шолохова, его "Тихий Дон"... Разве можно было это написать черствым сердцем, да пусть Солженицын хоть лоб разобьет от зависти, ему это не дано... А вот строки, даже от ксерокса веет энергией и пространством тех времен, живые образы встают перед взором:

Страница рукописи 12 (Митька Коршунов с дочкой купца Лизаветой)

"Она устало щурила опустошенные глаза, ломала в пальцах стебелек занесенного в баркас цветка. Митька греб, не глядя на нее, под ногами его валялся небольшой сазан и чебак, с застывшим в смертном судороге ртом и вылупленным, в оранжевом ободке глазом. На лице Митьки блудила виноватость, довольство скрещивалось с тревогой...
- Я подвезу тебя к Семкиной пристани, отель тебе ближе. – Сказал он, поворачивая баркас по течению.
- Хорошо. – шепотом согласилась она.

На берегу было безлюдно. Припудренные меловой пылью огородные плетни над Доном изнывали опаленные горячим ветром, поили воздух приторным запахом хвороста. Тяжелые, обклеванные воробьями шляпки подсолнухов вызрев до предела, никли к земле, роняли опушенные семечки. Займище изумрудилось нарощеной молодой отавой. Вдали взбрыкивали жеребята и тягучий смех привешенных балабонов нес к Дону южный горячий ветер.
Митька поднял рыбу и протянул выходившей из баркаса Елизавете.
- Возьми улов-то… На!
Она испуганно взмахнула ресницами, взяла.
- Ну, я пойду…
- Што-ж…
Пошла, держа в откинутой руке нанизанную на таловую хворостинку рыбу; жалкая, растерявшая в боярышнике недавнюю самоуверенность и веселость.
-Лизавета! – позвал Митька вполголоса.
Она повернулась, тая в изломе бровей и недоумение, и досаду.
- Вернись-ка на час.
И когда подошла поближе, сказал, досадуя на свое смущение:
- Не доглядели мы с тобой… Юбка-то сзади… пятнышко… махонькое, оно…
Она вспыхнула и залилась краской до ключиц. Митька, помолчав посоветовал:
- Иди задами…
- Все равно… Через площадь ведь идти… Хотела ведь черную юбку надеть!.. – прошептала с тоской и неожиданной ненавистью озирая Митькино лицо.
- Дай листком обзеленю? – просто предложил Митька и удивился выступившим на глазах ее слезам.

Ветровым шелестом-перешопотом поползла по хутору новость:
«Митька Коршунов Сергей Платоныча дочку обгулял!»

Григорьев

Друзья, с Вашего позволения я переименовал тему "Творческая мастерская" в тему "Творческая мастерская писателя Юрия Сергеева", т.к. пока Юрий Сергеев у нас единственный писатель на сайте и многие сообщения, что находятся в теме, прошли жизненную обкатку непосредственно этим писателем.
Надеюсь, что со временем появится тема "Творческая мастерская писателя Александра Гурулева".

Сергеев_ЮВ

Спасибо Денис!

Может быть, моя помощь добром отзовется в душах начинающих писателей. Главное для пишущего - ввязаться в драку. На фоне нынешних развалов "книг" можно создать хорошие произведения.
Сегодня существует практика у многих "продвинутых" имен, написание боевиков и прочей муры группой писак. Первым это отработал и внедрил Юлиан Семенов, на его книги работал офис из 26 человек, ему оставалось только прочесть и подправить, поставить свое имя. Это было известно в те годы, даже публиковалась его фотография на фоне "литературного цеха".
Но я считаю, что настоящая книга исключительно авторский продукт.
Но чтобы проза была достойной, надо перед собой поставить великие образцы. Для меня это Шолохов, Шукшин, Бунин, Астафьев, Распутин, Белов, Федосеев, Джек Лондон, Зайцев, Шмелев. И другие выдающиеся мастера Слова.

Сергеев_ЮВ

Мой первый рассказ, написал я его в марте 1969 года, когда лежал в 878 окружном военном госпитале в Солнечногорске, около озера Сенеж. Прочел первую книгу Василия Шукшина "Там вдали", в мягком переплете, небольшая по объему. Я не знал, кто такой Василий Шукшин, но смеялся и плакал над его рассказами. Под впечатлением и от настальгии по родной станице, написал 25 коротких рассказов, пять из которых вошли в Собрание сочинений.
Публикую свой первый раасказ.

ДВОЕ

На деревянном крыльце клуба сидят двое. Отдыхают, измаявшись за день. Молодой сучит ногами, гокает костылем по щербатым ступеням. Старик нахохлился, с любопытством смотрит на ругающихся баб за забором. Тихо, тепло ластится ветерок. Вечереет. Скоро должны пригнать коров.
— Надысь волка видал у Песчаного пруда, — прерывает молчание мальчишка, — здоровый, чертяка! Вымахал из балки и бегёт на меня. Я на березу шасть!
Старик молчит.
— За ветками ездил на велосипеде, — продолжает паренек. — Говорят, с березовых веток отвар пользительный, бабка посылала.
Дед все же откликается на разговор:
— В войну их было страсть какая-то! Волков-то, по улицам бегали, собакам житья не было.
— И никто не охотничал?!
— Д-э-э... Казаки на фронте, остались одни калеки да ребятишки. Вот опосля войны поохотились! Зверья развелось, руками зайцев на огородах ловили.
— Чёй-то того, дед, прямо руками-то... — недоверчиво покосился малый.
— Ну петлями в терниках. Вот слухай, один случай расскажу.
Паренек придвинулся, вытащил из кармана горсть семечек, кинул пару в рот, сплюнул шелуху.
— Будешь, дед, семечки?
— Не-е, зубов уж нету, хлеб и то мусолю. Отщелкал-ся свое. Так вот слухай. Опосля войны это было. Осенью. Собрались мы по чернотропу в степные бараки, по-нынешнему — овраги, гаить. Две подводы запрягли. Шесть человек набралось, пяток собак-скалух, припасу всякого понабрали. Утром приехали к Студеному бараку. Четверо затаились в вершниках с ружьями, двое обошли барак снизу, начали гаить. А зверья пошло шубой! И лисы тебе, и зайцы. Убили трех, поехали в Леоничев, Широкий, они дюже лесом сплелись, как два брата.
Старик закурил, неторопливо спрятал замусоленный кисет. Глаза затуманились то ли от табака, то ли от воспоминаний...
— Так вот. Настрелялись досыта. Прошли и Кандрашкин и Гуров бараки, двинулись к Рассыпному. Дело к вечеру. Решили переночевать, а утром ишо погаить, на зорьке след хорошо собаки берут. Там и счас дом стоит, хутор когда-то был. Ну, значит, стали в Рассыпном. Погнали. Глядь! А от загонщиков волки подаются меж дубьев, прямо на нас прут. У меня шомполка была, лисьей дробью катанкой заряжена. Подпустил как следует и приголубил первого. Он носом и зарылся в листья. Матерый, башкатый волчара, аж седой весь. Бил почти в упор. Другой охотник убил ишо одного, малого, остальные с волчицей ушли.
Погрузили на подводу, поехали к дому. Выдернули пробой из притолоки, зашли. С нами был начальник из району, для него и затеяли охоту. Ну, грешным делом, выпили хорошо, даже дюже. Спирт энтот начальник привез, а тогда с этим делом туго было, мы и дорвались. В хате нары деревянные, печурка, дров поленница. Лампа бед стекла. Летом там, как и счас, пастухи жили. Зверье в угол свалили. Больно волк приезжему понравился, все косился на него, хвалил.
Нар было двое, остальные на полу уснули. Тепло. К окошко луна засветила. Помню, долго говорили, вспоминали войну, казаков, с фронта не вернувшихся...
Старик замолчал. Растер на приступке чириком цигарку, закашлялся.
— Просыпаюсь ночью, ктой-то ходит вроде по моим ногам. Пригляделся...
— Ну? — не выдержал мальчишка...
— Стоит на передних ногах матерый у окна, глядит на луну. А зад у ево подвернулся, тащится — отнялся... Лежу и не знаю, чё делать. Страх нашел такой: ведь волк с телка поди. Выставился, морда-то серебрится вся, дергается, скулит. Слышу: волчица голос подала, далеко и горько так... Потом поднял волк голову вверх — кхе-кх-кх, — снова закашлялся дед, — поднял, значит, башку, рот разинул да как завоить! Меня как в прорубь окунули. Да ить такая тоска у ево в голосе, как дитя, жалко стало. Все будто и не спали. Повскакивали, чуть в дверях не подавились, смеху опосля было, все фронтовики с орденами, а волка испугались. Добили в азарте поленьями, стрелять не стали, озверели с перепугу-то. Он, волчара, знать, пораненный был, а ночью очухался. Так волчица всю ночь выла. Собаки бесятся, гавкают, спать не дают, а отогнать боятся.
Домой поехали, а она сбочь по полю бегёт, уже рассветать начало. Срезал ее из винтовки начальник прямо на скаку. Говорит, нечаянно попал, хотел отпугнуть, душу вымотала. Забрали и ее. Старая, знать, долго дружила с матерым, вместе и отошли...
По улице разбредалось усталое, истомленное дневным зноем разномастное стадо. Сухо пощелкивали копыта коров. Женщины и ребятишки встречали, отбивали своих и разбирали по дворам.
— Пойдем, што ль? — поднялся старик. — Вон моя рогатая. Завтра надо к ветеринару вести. Небось опять бегается, а бугая свели в станице. Придумают же люди — железками коров покрывать! Срам один, тьфу... Скоро так и казаков заменют, самим бы им, умникам, железки... — ворчал дед, шаркая по набитой дороге чириками.
— Зы, пошла-а-а! Зы-ы-ы!
Корова тяжело сопит, косит глазом на старика, с набухшего вымени цедятся редкие капли парного молока. За горой Дюковкой потухает заря.
Полыхнули по столбам фонари.

Сергеев_ЮВ

Поэты Юрий Кузнецов и Николай Рубцов сошлись на кухне общежития Литинститута на ул. Доролюбова и Руставели.
Рубцов варил на общей плите почти голую косточку в кастрюльке...
Молчаливый Кузнецов что-то сказал, Рубцов ответил:
- Два гения на одной кухне... многовато...
Пока они говорили, косточку сперли...

Сергеев_ЮВ

Прекрасная статья художника Ольги Калашниковой. Да и вообще сайт о художниках очень интересный, стоит побродить в нем.

http://www.artlib.ru/index.php?id=23&sid=4&iid=7&idp=0

www.artlib.ru