Обо всём. Что вижу, о том и пою... Эссе (автор: Седой)

Седой

Спасибо за отзывы!..

Мне пишут, что это эссе наводит необъяснимую грусть на читающих. Признаюсь, и на написавшего тоже...

Wings

Иван, очень приятно получить похвалу от профи.

Wings

Седой,
Саша, это, прежде всего, информация к размышлению.
Моя - для тебя, твоя - для меня.

Седой

Шакира

Дрожью, паучьими ножками лучей, перебирается солнце по стенам коридора. Заглядывает несмело сквозь косоглазые прорези жалюзи, щупает облезлую краску перил. Птицы за окном трезвонят безудержно, пытаясь ухватить побольше утреннего ручья прохлады, пока не залила глотку тягучая лава жары. Сонные деревья отряхиваются, лёгкий ветер чистит перья листвы, ворчит шелестом ветвей.

Я скачу через ступеньки, спускаясь со своего этажа. Помахиваю шнуром ключей, рассеяно насвистываю в майское утро. Она подымается мне навстречу, вскидывая на спину кивком соломенный ворох волос. В темной улыбке губ, поблёскивает ровная подковка влажных зубов.
- Утро светлое, Шакира!..
- Утро! - коротко откликается она, раскинув руки для объятия. Прижимаю мельком, по-братски, чувствуя, как скрестились её руки на моей шее. Как под синью её форменной рубашки, за твёрдым холмиком груди забилось сердце. Скольжу поцелуем по смуглой щеке, ногтями убираю за ухо вольную прядь. Мягко отрываюсь.
Она знает, за что я зову её Шакирой. Да и другие, с моей подачи. Не столь за копну светло-черных волос, сколь за жаркий трепет юных бёдер, за гибкость узкой талии и бенгальские искры характера. Она не спорит.
Поворачиваюсь, чтоб запрыгать дальше. Её взгляд не отпускает, он путает меня арканом, упрямо разворачивая лицом к ней. Запинаясь, сворачивает петлю взгляда в медовые зрачки, запирая его в черные рамки широких ресниц:
- Поцелуй меня... Только, по настоящему... Как женщину...

***
Солнце жестоко вглядывается в наши лица. Цепко, острыми когтями норовит выцарапать глаза. Под обручем фуражки вскипает сознание, лопается редкими пузырями просветления. В сером ватмане пыльных щёк слезы разводят неровные, но резкие линии. Застывают грязными пятнами на воротнике. Потные пальцы мокро сжимают рукоять винтовки. Невыносимо хочется закурить, затянуть терпкий дым в засохшую глотку. Мы шагаем строевым по песчаной дороге, старательно и бездумно вбивая подошвы в горящую землю. Поднимая облака удушливой пыли. Обок со мной ступает девушка из патруля, чуть разомкнув опухшие от слез веки. Перед нами, тоскливым плотом на голубых волнах плеч, покачивается гроб, обернутый флагом.
В горячем дыхании ветра чуть подрагивают стволы почетного караула. Нашего последнего почетного караула...

***

Я сижу, склонив голову в сжатые кулаки, уперевшись локтями в крышку стола. Утреннее солнце, прокравшись в редкую решетку окна, тепло перебирает пальцами по затылку.
Доброе утро, Шакира...

Wings

Седой,
И снова хороший выстрел!
Сижу вот и соображаю: хорошо или плохо что осталась некая недосказанность...
Я где-то выше говорил о том, что пока идет так, как дОлжно.
Повторюсь, наращивай мускулы, пиши больше!

Седой

Wings

Спасибо, Иван! Буду пробовать ещё, может чего и выйдет...

Кстати, загляни в ЛС, помощь твоя нам надобна.

Седой

Несравненная Марсель

- Япона мать!.. – Роман отпрыгнул, боком вдавил рукоять пистолета в гипс стены за спиной. Джинсы были спасены. Зато по столу, грязью кофейной пены разливалась лужа. Документы и бумаги, тянулись к луже жадными ртами углов. Бурели и пучились комарами, насосавшимися крови. Торопясь, стал выхватывать Рома листы из каши, стряхивая на пол капли, бросал бумаги на сухие места. Управившись, медленно окрутил головой кабинет, вздохнул. И пошел в туалет за рулоном бумаги, ликвидировать потоп.

Всего пару минут назад, приготовил Рома кофе, взбив кипящей струёй пахучую пыль. Тщательно размешал ложкой пенку поверху, размешал сахар. Разложил на столе документы для отчетов, а главное – заполненную квитанцию, за полученные деньги. За утерю этой бумаги операм снимали скальп. Живьём и без наркоза.
Уселся, подогнав ногами кресло под себя поудобнее. Свободной рукой, потянулся за телефоном, хрипящим на краю стола, и невзначай опрокинул рацию. На стакан кофе. Стрелой вырвался из кресла, успев убрать колени из-под парящего ручейка, потёкшего на пол.
Япона мать…
Ромка с тоской глядел в решётку окна, помахивал двумя желтеющими на глазах журналами, ожидая, когда высохнет завал на стульях. Внизу, вдоль зелёного забора участка, полубежал в центр города карманник и наркоман Лёнчик. Шляпкой гнутого гвоздя торчала из сухих плеч маленькая стриженая голова. На колу тела подпрыгивала зимняя синяя куртка. В правой руке Лёнчик помахивал чёрным пакетом.
- Несёт его чёрт в такую рань – пробурчал Ромка, вцепившись взглядом в скачущую фигурку - Да ещё в куртке, в теплынь…
Задребезжал злосчастный телефон. Невнятно матюгнувшись, Ромка прижал трубку к уху.
- Роман? – часто задышал начальник участка. – Спустись-ка вниз, по твой части занятие есть…

Лёнчик скоро перебрасывал жилистые ноги, полуприседом втаптывал ношеные кроссовки в резаный узор тротуара. Он особо не торопился, он ходил так всегда, вынеся скороговорку ног с ринга в повседневную жизнь. Разбитая переносица чётко врезалась в память полицейских альбомов, не давая Лёнчику малейшего шанса на ошибку в опознании. В недавние времена дрался Лёнчик на рингах Германии и Франции, бился за полновесные марки и франки, а не защищая звание мастера спорта. Там же и подсел на отраву, начав с допингов, которыми накачивали его доктора перед боями.
Доверять врачам Лёнчик привык.
Деньги развеялись, а яд въелся в кожу, в кости и в сознание. С тех пор пылились кубки победные на кухонном шкафу, покрываясь смазкой пыли и жира, пока старший брат не увёз их себе. Опасаясь, что сдаст их Лёнчик, в ломку, за бесценок.
Лёнчик же стал карманником, надеясь на реакцию, быстроту и неукротимую наглость боксёра. Стал карманником ловким и отчаянным, только сводил героин преимущества его на нет, с годами. Медленно, но туго путал руки неуверенностью движений, накидывал пелену на с детства отбитый мозг.
После перенесённой операции, когда краешком глаза посмотрел Лёнчик на открывающиеся двери того света, решил Лёнчик убавить темп. Пока сил хватит. Переждать у матери, живя на пособие. И определиться окончательно.
Он остановился у здания мэрии.
Вспомнив, что посылала его мать в муниципалитет, уплатить счета, завернул Лёнчик в открытые ворота, побежал по коридору, засовывая голову в проёмы, ища нужный кабинет.
На повороте коридора услышал звук открывающейся двери, перестук острых каблуков. Почти уткнулся в высокую полную грудь, обтянутую белой майкой. Не подымая глаз, протянул:
- Где у вас тут за воду платят?..
- Это в другом здании – глубоко вздохнула женщина.
- Понял. – кивнул Лёнчик и понизу вывернул взгляд на удаляющуюся фигуру. Обхватил крепкие ягодицы в тугих тисках джинсов. Молодая, красивая…
Завернул за угол и втиснул тело по пояс в щель незакрытой двери. Той самой, из которой только что вышла женщина. Лёнчик привычно ощупал глазами стол и вешалку. Потянулся, было назад, и тут увидел его…
Он томно лежал в шатре кожаной сумки, выставив пухлый блестящий бок. Лёнчик поморгал, сгоняя наваждение. А он, восточной красавицей, кокетливо светил полним бедром из-под полога, манил грузной грацией танцовщицы живота. Лёнчик пробежал на цыпочках пару шагов, воткнул вилку пальцев в полость сумки. Цапнув кошелёк, бросил его в пакет, выскочил наружу. Огляделся. И потрусил к выходу, утопив голову в воротник широкой куртки.

Ромка, спускаясь, у лестницы услышал плачущие переливы грудного голоса:
- Там было все, понимаете? Кредитные карточки, права, удостоверение личности, квитанции.… Как мне все это восстановить?
- Не беспокойтесь, - успокаивающе хрипел начальник участка – Сейчас же примем все меры и постараемся вернуть...
Ромка поглядел, перегнувшись через перила: у входа стояла высокая молодая брюнетка и, разводя бренчащими браслетами на запястьях, жаловалась начальнику. Начальник сочувственно кивал головой, уставившись в острые кнопки сосков большой груди. Ему они были вровень глаз, потому она не замечала его взгляда, а может, просто была расстроена.
Начальник, наконец, заметил Рому:
- Роман, подойди-ка сюда… Кошелёк украли, в муниципалитете. Займись…
Ромка поглядел на потерпевшую. Над тонкой оправой изящных очков изгибались каллиграфически ухоженные линии бровей. Заглянул в дрожащие слёзы зрачков. Ни на что, не надеясь, спросил:
- Подозрения, какие есть на кого?
Брюнетка мотнула головой. На впадинке между грудей подпрыгнул золотой медальон.
- А мужик там не пробегал? Маленький такой, в зимней куртке…
- Маленький? В зимней куртке? – она на мгновение задумалась, с опасением поглядела на Ромку: Был мужик, в коридоре… Маленький.… В зимней куртке.… С пакетом… Нос у него ещё такой, ну как сказать…
- Переломанный – подхватил Ромка и показал на своём лице, на секунду забыв о примете – Такой вот!
- Ага! Точно! А вам откуда?..
- Нам-то? Да ни откуда. Идите, заявление подайте. А я попробую привезти кошелёк. И что осталось…

Лёнчик забежал за недостроенный корпус овощной лавки, присел в раскорячку, достав кошелёк, принялся его потрошить. Кредитные карточки, права документы…. Денег, даже мелочи, не было. Лёнчик расстроено задумался, собрал внутрь вывернутые вещи. Засунул кошелёк под крыльцо. Достал из смятой пачки пожеванную сигарету. Воткнул её в скривленный угол рта. Прикурил.
Во внутреннем кармане зашевелилась купюра, заныканная от матери с утра. Заскребла тело через ткань, обожгла кожу. Её как раз хватало на порцию. Лёнчик поднялся, огляделся, сплюнул под ноги и побежал домой.
Возле своего дома заметил Лёнчик длинного Гади, уличного барыгу. Стоял Гади, вязко клоня в стороны фитиль длинного тела, чесал в сальных патлах свалянных сальных волос. Лёнчик подошел, накрыл ладонью потную ладонь Гади, прилепил купюру в его руку:
- Ровно на порцию…
Гади скользнул рукой в карман, не проверяя. Лёнчик клиент надёжный. Поболтав языком в закрытом рту, выплюнул в ладонь, сквозь гнилые огрызки зубов целлофановый кулёчек. Хлопнул по открытой ладони Лёнчика.
Вроде с приятелем попрощался.
Лёнчик крутанулся на носках, поглядел, нет ли ментов вокруг. Торопко вбежал в свой подъезд, проскакал по лестнице. Не попадая от нетерпения ключом, неловко отпёр дверь. Не раздеваясь, прошел в свою комнату, заперся. Из шкафа достал винную пробку и свечку. Разорвал зубами упаковку одноразового шприца…

Входная дверь тряслась и пыталась выпасть из петель. Её пинали, причем сильно и невежливо. Лёнчик метнулся к окну. Во дворе стояла патрульная машина, крутились синие и красные мигалки.
Лёнчик высунул голову в коридор:
- Кто там?
- Кто? Открывай, сучий потрох, расскажу!
Лёнчик узнал Ромкин голос. Заломило затылок, вспомнилось не истёкшее условное наказание. Ленчик, заплакав в душе, поглядел на готовый баян.
- Рома! – крикнул, слабо надеясь – Я это, ширяюсь тут, может пару минут?..
- Через пару минут у тебя двери не будет. И тебя самого. Вполне. Открывай!
Лёнчик обречённо всадил иглу в плечо. Раз уж никак, то хоть так.
Побрел, заплетая ноги к выходу, открыл дверь. Попытался изобразить удивление:
- Рома? Что за спешка? Да ещё на цветной машине…
Роман выдернул Лёнчика из прихожей за грудки.
- Кошелёк гони. Говорить будем после.
- Не брал я, ей-Богу, не брал!..
- Не поминай имя Господа всуе! – отвесил ему подзатыльник Роман. – А ещё, брат мой ситцевый, нос твой свидетели запомнили. И камеры слежения.
- Так ведь не было там никого! – завопил Лёнчик и осёкся.
- Не было, говоришь? – переспросил Рома и пинком ускорил перемещение Лёнчика по ступеням вниз.
- Ладно, Рома, тебе одному, честно скажу. Сволочь она, баба эта. Её судить надо! Зачем людей соблазнять, оставлять сумку открытую, да кошелёк на виду? Зачем? Соблазнила меня, гадина.… А вещи я сохранил Рома. Верну. Поехали, покажу где…

Рома оглядел кабинет. Из поднятого окна дул сквозняк, высохшие листы копошились на полу, забиваясь под шкаф и стулья. Нагнулся, поднял с пола пожелтевшую квитанцию. Потер её ладонью, сбрасывая крошки высохшего кофе. Уселся, положил чистый лист и начал писать:
" Несравненная Марсель! Прошу принять мои извинения по поводу внешнего вида, мною возвращаемой квитанции. Дело в том…"

Григорьев

Я так понимаю, что мы наблюдаем очередную страницу из жизни уже известного нам Романа.. Или я ошибаюсь, автор?

Седой

Григорьев

Нет, не ошибаетесь...

Когда нибудь сведу я всё воедино. А пока так, разминаюсь

Александра

Седой,

Тезка, хорошо у тебя так получается...легко и интересно читается....захватывает с первых строк!
Теперь книгу будем ждать!

АндрейСафонов

Непросто книжку, а с авторской надписью-посвящением каждому индивидуальной.
Иначе соберёмся всей кучей и приедем в Штулим Саше мало-мало карачун делать

. Он хоть паря крепкий, но гуртом то и батьку колотят. Думаю и Яков встанет за нас. Так что либо пусть издаёт и подписывает, либо будет наша мстя

Седой

Александра

Спасибо, тёзка! Рад, коли понравилось

АндрейСафонов

Яков и так меня с этой идеей навязчиво преследует

Вот как на пенсию выйду, сразу займусь

/ушел тренироваться в рисовании автографов

Седой

Долго размышлял, выкладывать, или нет. Но решился. Немногие участники сайта с этим эссе уже знакомы:

Шаганэ ты моя, Шаганэ...

Я-то думала, ты только стихи читать умеешь... - скользнув лицом в треугольник кистей, опёрлась локтями на подушку. Плеснула в редкую темень городской ночи размытое пятно черных волос. Свалилась мягко набок, фыркнула, кошкой свернулась на мятой простыни, уткнулась горячими губами в его плечо.
По стенам, царапая обои, вяло ползли огоньки фар проезжавших машин. Прятались за широкую спину шкафа.
Он просунул руку ей под шею, Выдохнул в полутень гущи ресниц:
- Шаганэ ты моя, Шаганэ...

Она прислонилась у входа, к деревянной панели стены, скрестив узкие щиколотки. Подрагивала колокольчиком, в голубом коротком сарафане, неловко бросив серый плащ на локоть согнутой руки. Забавно торчали округлые коленки, уходящих под обрез подола, прямых крепких ног.
Заметив его, растеклась застенчивой улыбкой, утопила её в ямочках смуглых щек. Шагнула, качнувшись майским хмелем поздней весны. Тонкими чуткими пальцами поправила ему фуражку на затылке:
- Ты удивлён, правда?.. Я соскучилась и вот... Не могла не прийти... Даже сюда...
Рядом прошагал наряд, треща рациями, помахивая хвостами резиновых палок. В тени козырьков маслились подмигивающие глаза.
Она взъерошила его каштановый, густой чуб, подхватила под локоть, потащила со ступеней:
- Извини, я даже не спрашиваю, есть ли у тебя время для меня. Но мне хочеться побыть с тобой...
- Я завтра уезжаю, - помедлив с ответом, протянул он: Но сейчас вполне... Зайдем, я переоденусь.
- Завтра - это завтра! - она положила ладони на его плечи. Сквозь ткань рубахи и погоны горели её касания, обжигая кожу:
- Какой же ты все-таки... Мальчик! Именно, мальчик, не спорь с женщиной, я ведь старше тебя...

- Ты хоть немножечко меня любишь?.. - по течению её голоса покачивалась лёгкая лодка надежды.
- Да! - честно и чётко соврал он, застыв неподвижно маской. Можно смело врать в темноте, зная, что ей не уловить его взгляда. Пошарил по тумбочке, нащупав сигареты, выудил одну. По-солдатски раскатав, прикурил, затянулся.
- А ты любишь сюрпризы?.. - она привстала на локтях, двинулась чуть вперёд, прихватила сухо фильтр губами.
- Смотря какие...
- Я беременна...
В низу живота сплёлся колючий клубок, пауком зашевелился, побежал холодными склизкими щупальцами по венам.
- Молчишь... Зря я это...- упала на его грудь, приложилась влажной щекой.
Отблеск фонарей пробивался со двора, сочился сквозь липкую листву тополей. Метался тенями по комнате, стекая по её спине в ложбинку ягодиц.
Под потолком сплетался в косы сизый сигаретный дым, вытягивался студнем в распахнутую форточку.
Он бездумно провожал сплетения дыма.
Она дремала, уткнувшись в его грудь.
Паук забрался в сердце, больно смял его мохнатыми крючьями и затих.

Над городом грязной тряпкой повисло небо. С тряпки стекали частые капли, рабивались об заплёванный асфальт. Через серую сетку мороси, тускнели её карие зрачки. Она зябко свела плечи вовнутрь, нырнув шеей в поставленный торчком ворот плаща. По его щекам торопилась вода, плутала в короткой щетине, спускалась робко по горлу в распахнутую рубашку.
- Ты вернёшься, да?..- она привставала на носки, тычась неловко взглядом в его ускользающие глаза.
- Вернусь, конечно.. - невнятно бурчал он, перебрасывая слова, как угли в руках.
А паук ухмылялся, сводя челюсти:
- Конечно, да не к тебе!
Он мазнул её поцелуем в мерзлые губы, шагнул на подножку, и вбросил тело от поручня, не оглядываясь.
В тамбуре достал пачку из кармана, повертел её секунду и смяв, бросил под ноги. Приткнулся лбом, плавя холодное стекло. Пульсом воспалённых век учуял торопливый стук вагонных колёс. Лопотали колёса, стуком стальных зубов спешили рассказать о человеческой подлости.

Он расцепил веки, с толпой качнулся на перрон, выложенный мозаикой окурков и обрывков реклам. Вдохнул душный воздух, затаившийся от солнца под бетонным навесом. За мостом, над дорогой, уткнулись в дрожащую высь огромные игрушки людей - куб, цилиндр и треугольник...

Кто я? Что я? Только лишь мечтатель,
Синь очей утративший во мгле,
И тебя любил я только кстати,
Заодно с другими на земле.

Седой

Я написал это давно. А сегодня случайно наткнулся, разбирая завал в библиотеке , где наряду с книгами, валяются и мои писания. Написано о банальных вещах - армии и юношеской любви. Смешной и нелепой. Ну что делать, вся наша жизнь нелепое нагромождение банальных событий...
Эпиграф из беседы в "аське". Как раз в тему...

- Значит, ты не был любимым мужчиной.
- Не знаю, я ушел в армию.

Королёв согнулся в курилке, всунув серый ёжик стрижки между колен. Подсаживаюсь напротив, кладу ему руку на плечо:
- А, зёма, ты чего приуныл?
Он молчит. Я пригибаюсь и замечаю в сцепленных пальцах синие клетки листа.
- Письмо? От подруги?
Королёв отвечает неясным кивком головы.
Достаю портсигар, раскрываю. Сую его Королёву:
- Закуривай, легче будет.
Он вскидывает на меня опухшие красные веки:
- Я не курю...
- А ты закури, полегчает. Бери, бери, братка... Негоже деду отказывать.
Неожиданно чувствую себя бывалым и опытным.
Это уже было...
Не у него одного...

***

- А Катька моя чего... – выдыхает резко Костик, выплёвывая пыльные слова : - Странная она, моя Катя...
Длинные полы шинели туго пеленают его короткие ноги. Взвод бежит краем поля. Для начала апреля непривычно жарко. Нас жарит на раскалённой сковороде весеннего солнца, жарит с сапогами и шинелями...
До летней формы ещё неделя, зимняя шапка, насосавшаяся пота, трёт лоб, наползая на глаза. Сапоги бегущих впереди густо взбивают песок, падающий в наши распахнутые рты.
- Я говорю ей, - втыкает Костик фразы меж вдохами: Ты же студентка, умная, красивая... На хрена я сдался тебе, тракторист?.. Нет, говорит, люблю я тебя...
Автомат скачет по лопаткам, хлопает гулко. Струйки пота текут под нательной рубахой к поясу. Грязными трещинами губ глотаем горячий воздух.
- И пишет, даже ответов не ждёт... А твоя как? Пишет?
- Пишет... – скребу лоб колючим ворсом шинельного рукава: Пока...
Правой рукой тяну вверх обруч ремня. Зажимал ведь скобу, но выскальзывает кожа, под весом набитого подсумка, тянет вниз увесистый штык-нож. Не хлястик, ловил бы я ремень на заднице.
- Пакулов, Нечипоренко!!! – катится кривыми ногами обок строя сержант Ахмедов – Рты позатыкали, воины?! Дыханье беречь, я сказал...
В прорезях его глаз бегают черные злые зрачки. Он машет нам маленькими костистыми кулачками.
- Сссука... – шепчет Костик: - Чурка узкоглазая ... Родня твоя, видать...
- Иди ты, Костик, на х@й... – я щурюсь на солнце: - И родню эту б@дскую, забирай с собой...
- Взво-о-о-д... Стой! – резко рубит Ахмедов, забежав вперёд, уперев кольцо ног в пашню. Он важно затыкает большие пальцы за пояс:
- Нале-во! В одну шеренгу стано-вись! Слушай мою команду! Лёжа к бою!!
- Э, Ахмед, мозги не е@и, да? – кряжистый кубанец Панасюк достаёт измятую пачку "Примы", не спеша суёт в зубы сигарету. Машет рукой своим: Квартиранты, перекур!
Дембеля садятся под дерево у обочины. К ним присоединяется призыв Ахмедова. Над кружком сидящих распускается сизый цветок табачного дыма.
Ахмедов отворачивается, шипит под нос по-узбекски. Явно слышатся упоминания половых органов, мужских и женских. Мы улыбаемся, не в силах утаить радость от унижения Ахмеда. Он видит наши улыбки:
- Ох@ели, чекисты, бля? Лёжа, к бою!
Заваливаемся на левые руки, вязнем в прелой пахоте. Мы "лимоны", нам ещё не положено нарушать приказы замка. И не положено посылать его на хуй, перед строем, хотя бы.
- Ориентир – береза! Во-о-он - та. – он тянет указательный палец, но мы не видим ориентир, а только пыльные подъемы сапог, торчащие пизанскими башнями. Рантами Ахмедов увяз в земле: По-пластунски, вперёд!!!
Ползем, загребая за пазуху и под ремень комья непросохшей, сыроватой грязи.
Выталкиваем языком набившуюся в рот землю. Справа мнёт локтями пашню маленький Костик. Пот и пыль исписали его лицо черными полосами. Ему тяжело прижиматься грудью – в карманах его гимнастёрки кипа писем от Кати, что ждёт его в кубанской станице Тихорецкой. Я не ношу с собой писем от Лизы – они лежат в тумбочке. Я не боюсь, что их прочитают. Да и что может написать особенного солдату любимая девушка? Самое ценное, не для чужих лапающих взглядов - её фотография, в моём военнике. А письма носить не к чему.

***

Я подшиваюсь в бытовке, прилаживая узкую полоску к сырому горячему воротнику. Я сушил форму утюгом, постирав её после заплыва, устроенного нам Ахмедовым. Форма тяжела и мокра, но выбора нет, через три часа караул. Можно, конечно пойти грязным, но опускаться не по мне. Потерплю.
В бытовку заскакивает Костик, щёлкает резиновыми тапками. Сквозь вырез рубахи на груди, выбиваются клочья рыжих волос. Мы подсмеиваемся над Костиком – он может спать голым на снегу и ничего не случится. Про носки из его шерсти шутить надоело. Костик нетерпелив – он сушит штаны на себе.
- Танцуй, даурский! – Костик машет конвертом у моего носа.
Я вяло стучу пятками, не подымаясь с табуретки.
- Э, нет, так не пойдёт! – Костик тычет конверт прямо в глаза: Почерк узнаёшь?
Взгляд цепляет знакомые буквы. Встаю, сбрасываю гимнастёрку с колен, делаю пару балетных па. В белых кальсонах и рубахе я подобен солисту из Большого. По крайней мере, так утверждает Костик. Выхватываю конверт из протянутой руки и наскоро рву плотную бумагу. Жадно въедаюсь в нежную круглую вязь: "Здравствуй, Саша! Извини, но хочу сообщить, что я выхожу замуж. Я любила тебя безумно и благодарна тебе за этот волшебный сон..."
Дальше не читаю. Аккуратно складываю лист окоченевшими пальцами, по сгибам. Всовываю обратно в конверт. Костик ошпаренно вглядывается в моё лицо, снизу вверх, молча пятится из бытовки. Я слышу его шлёпанцы в коридоре.
Выхожу, медленно шагаю в казарму, к тумбочке. Выгребаю письма, натягиваю сырые брюки, спускаюсь вниз, в тапках. Мелькает в голове, что забыл курево. Возвращаюсь, забираю сигареты и зажигалку. Зло и быстро пересекаю плац, к туалету на краю.
Захожу и смотрю на вязкую жижу в хмурой глазнице очка. Не раздумывая, занеся руку над отверстием, ссыпаю листы. В голове голос сержанта Гесса, немца из Казахстана : "Пойду на очко, вытереть зад письмом любимой девушки. Только в этом их предназначение"
Цинично щерюсь, сплёвывая сквозь стиснутые зубы. Выхожу, прислоняюсь к белёному известью забору питомника. Прикуриваю. Руки дрожат, даже не знаю от чего.
Всё, спать. Впереди сутки без сна.

***

Сижу в курилке, медленно сцеживаю горькую струйку слюны меж ступней, на бревенчатый пол. Втягиваю бесконечно, до одури, сигаретный дым. Через полчаса построение в караул, получать оружие. В курилку, пригибаясь, складывается Васюк, самый человечный из дедов. Он с хрустом крутит маленькой головой на тощей шее. Толкает меня локтем в бок, протягивая пачку сигарет. Я мотаю головой, показывая на пальцы с зажатым горящим окурком.
- Бери, бери, раз дед угощает... – он вырывает окурок и давит его подошвой: - Негоже дедушке отказывать! Бери, "Ява", натуральная...
Беру, закуриваю. Молчим. Вдруг Васюк сплёвывает и говорит:
- Ты, Санёк, без дурных мыслей, добро? Мало чего в жизни бывает...
Смотрю изподлобья:
- Костик сказал?..
Васюк кивает согласно. Продолжает:
- Жизнь, она продолжается. Нам дослуживать надо, нас мамки с батьками дома ждут. Держись. Тут тебя Петруша в канцелярию вызывает. Сходи.
Васюк встаёт, длинными ногами стрижет черную ленту асфальта. В ступах голенищ забавно болтаются сухие икры.
Я хлопаю себя по карманам. Военник жжет руку. Вытягиваю фотографию Лизы, отворачиваю изображением от себя, щелкаю зажигалкой с угла.
Вот и всё.

***

Перед дверью канцелярии проверяю звезду на шапке, сдвигаю её на два пальца от бровей. Сбиваю складки на рубахе под ремень, ласточкой назад.
- Разрешите войти? Товарищ капитан, рядовой...
- Садись. – обрывает меня капитан Зубарев: В караул сегодня не идёшь. Оружие не получаешь.
Взводный капитан Зубарев едок, как солдатский пот. Он полтора метра ростом, весь в сапогах и фуражке. Бывший старшина погранец, вытянут в одну жилу. Он строг и безжалостен. У него нос любителя выпить и дырявящие солдата глаза, до самого нутра. Да и кому, как не ему читать солдатские мысли?
- Разрешите вопрос, товарищ капитан?
- Не разрешаю! – он держит сигарету по-солдатски – зажимая фильтр ногтём большого и и фалангой указательного пальцев, подсвечивая ладонь огоньком. Так курят часовые на постах. В рукав шинели. Ночью не видно. Петруша – зовем мы его промеж собой, Пётр Сергеевич.
- На сегодня ты от службы освобождён. - голос Зубарева повседневно скребущ и сух: И в наряд тоже не пойдёшь. Кругом! Свободен...
Я нажимаю на дверную ручку. И в спину, не веря себе, слышу мягким касанием:
- Саша, ты, это самое, иди поспи немного. Обойдется всё, успокоится... Иди...

Седой

И ещё немного. О повседневности. Чего-то пробило меня сегодня :

Два города. Две жизни. Одно время.

Я не буду писать о городе, в котором не слышно детского смеха.
Не буду писать о городе, где в целых жилых блоках одноглазо помаргивают редкие огоньки окон. Где по изгрызенному ракетами асфальту, метутся только тусклые тени наркоманов, гонимые неумолимой жаждой тела.
Кроме этих теней, пусто на улицах и режуще тихо.
Под мёртвыми блоками скорчившись на лавках, качаются жители, которым некуда бежать. На их серых, изъеденных отчаяньем лицах, чернеют потухшие уголья глаз.
Не буду писать о детях, при звуках воздушной тревоги ползущих на животах по земле и задыхающихся плачем страха.
Зачем? Ведь это знают все...

Я напишу о городе, живущем в другом измерении, в другой жизни, в этом же временном пространстве...

Бежит ветер, сочится по утренним переулкам, спотыкается на рекламных вывесках. Бежит он с не видного отсюда, но близкого моря, терпкими холодными ладонями ерошит волосы на затылке. По бульвару нелепо корячатся деревья, стараясь прихватить ветер кривыми пальцами ветвей. Ветер уворачивается, завиваясь струйками тонкой пыли, срывает со стола салфетки, загоняет их под густые брови кустов.
Я сижу в кафе, сипло втягивая губами тонкую кремовую пену .
Вокруг пьют кофе и смеются люди в белых рубахах. Они ходят в светлых мнущихся штанах, небрежно кидают на столы пачки сигарет и ключи от машин. И топят густые улыбки в высоких стаканах.
По бульвару скоро идут девушки, разбрасывая по ветру кисти волос и узкие линии рук . Подбрасывают в тесных ладонях полупрозрачных брюк крепкие шары ягодиц. Острыми карандашами сосков набрасывают на ватмане маек четкие глубокие царапины, вверх-вниз. В черных рамках ресниц переворачивается майское небо.
На бульваре снимают кино. Возле фальшивого продавца "Хот догов", с нелепым пятном бабочки на мешке рубахи, тесно составила ножки актриса. Её злое, усталое лицо женщины в девичьем платьице, не вяжется с белыми валиками тонких носков.
Я мельком проглядываю экран бипера. Еще падение ракеты.
Встаю, втискиваю зелёную бумажку под пепельницу.
Кончилось моё время в этой жизни, пора вовращаться в свою...

Седой

Лети, воробышек...

Её голова на моих коленях. Она смотрит в глухую синь ночи, где прибой мерно наваливается пенным плечом в острый клык волнореза. Тусклый фонарь на волнорезе, шатаясь, белыми бликами презрительно сплёвывает в черную воду. Я перебираю её волосы, пьянея от запаха, вплетающегося в резкий, острый посвист ветра. Я пьянею до лёгкого помешательства. Волос скользит временем в моих пальцах, их не сжать, не удержать скольжения вечера. Внизу, по линии берега, шевелит руками улиц город. Его руки увиты браслетами огней проезжающих машин. Огни отражаются в её зрачках, когда я наклоняюсь и заглядываю ей в лицо.

Её глаза - таёжные озёра, очерченные густыми, тающими в небе соснами ресниц. Такие озёра медового цвета, в них ныряешь с разбега, не раздумывая, они пугающе глубоки. И опасны - теплым взглядом поверху, нетающим льдом по дну, сводящими в судорогу волю. Бейся внутри себя, криком разрывая грудь.
Не выплыть, не спастись...
По выщербленным ступеням мы сбегаем к морю. По ступеням, по которым спускались на гибель оскаленно турки, встречая огонь наполеоновских пушек, . Тогда склоны эти были вперемешку завалены телами турок и французов, бившихся за полосу песка чужой земли, и каждый считал её своей. Песок не держит крови, она давно растеклась под сотнями зимних ливней. Разве что выбитые черные зубы пушек стынут воспоминаниями, завидев скользящие по шву неба и воды, паруса яхт.
Днем здесь шумно. Рыбаки гортанными криками усатых ртов рубят пропитанный солью воздух, его осколки дробят визжащие замызганные чайки.
А сейчас, у причала, зябко трутся в мерзлой ночи ржавыми боками рыбачьи баркасы. Трутся, скрипя снастью, пугая стонами мачт редких рыболовов и оборванных котов. И те и эти надеются на милость и удачу.
Я распахиваю крылья куртки и кутаю её в себе, прикрывая от леденящих укусов морского ветра. Я живу биением её сердца, оно как воробышек со сломанным крылом, стучится в мою грудь. Она печально смотрит за моё плечо. Я не знаю куда, я не могу понять её взгляда. Впрочем, я давно не размышляю трезво и меряю мир шагами чувственности. Остаётся уткнуться в длинную нежную шею, под точеное ушко с серёжкой, молча втягивать степной запах нагретой солнцем травы, веющий с её волос. Меня сбивает с ног валом необъяснимой нежности, я захлёбываюсь от непривычности себя. Хочется взять её, всю, гибкую, стройную, с бесконечными сильными ногами, взять и держать на руках, прижать к груди, оберегая от шквалов злобного промозглого мира...
Бредём, сцепившись пальцами, по мощёным улочкам и скользким ступеням, то спиралью уходящими вниз, то ручейком стекающими меж берегов каменных стен. Раскачиваем висящее дерево. Ищем свои знаки Зодиака в глазурных табличках переулков, подмигивающих из освещённых углов. Она изредка улыбается замёрзшими губами, приоткрывая белую дугу крепких зубов.
Мы в Городе Мастеров.
Ныряем в открытые двери галерей загадочных художников, рассматриваем соцветия чудных картин. Разглядываем поделки, незатейливые и незамысловатые, в ювелирных витринах.
В одной из мастерских нам мило улыбается пожилая женщина.
- Добрый вечер! - шепчет она.
- Добрый вечер.. - неслышно откликаемся мы.
Она вяжет кисти мохнатых верёвок. Мы с восторгом перебираем тёплые узлы хитрых сплетений.
На одном из тесных перекрёстков гороскопа, из открытого входа в мастерскую истекает старое танго. Мы вращаемся в танце, позабыв о времени и месте. Её холодные руки на моих плечах. Она раскосо смотрит в мои глаза. Взгляд её кривым клинком вскрывает грудь, сердце моё разваливается на лезвии, до боли распирая горло стоном.
Я улыбаюсь...

В слепой и высокой стене бельмо калитки. В неё протискивается человек в монашеском одеянии. На калитке белеет листок, с надписью по-русски: "По вопросам крещения обращаться к отцу..." и номер мобильника.
Но кто сейчас способен думать о спасении уже погибшей души, святой отец?..

Из колонок машины сочится жаренными каштанами хриплый голос Эдит Пиаф. Это голос полузабытых парижских танго, выписанных тонким почерком на диске. Голос бульваров и площадей, голос города, в котором не был никогда и никогда не буду.
Крылышко зажило.
Лети, воробышек...