Обо всём. Что вижу, о том и пою... Эссе (автор: Седой)

Наталья_Шаповалова

Седой,
Уже давно хотела написать, но не было возможности. Захожу на сайт и ради Ваших рассказов тоже. С удовольствием перечитываю. Очень образно Вы пишите. И образы не избитые, а это очень ценно. Хочется читать и читать Ваши новые творения. И стихотворения, кстати, тоже.
Маленькое исправление, если можно, в стихотворение "Вечер". Правильнее будет написать "сыплются", а не "сыпятся", последнее - разговорный вариант. Выложите еще какие-нибудь Ваши стихи, я чувствую, что они могут понравиться не только мне.
А если о прозе, то миниатюрами, где есть женские образы, я наслаждаюсь. Столько чувственности, романтичности и одновременно осязаемой мужественности в Вашем герое, который, очевидно, равен автору, что ... Не хочется даже формулировать. Ну в общем, женщинам, я думаю, не хватает именно таких качеств в мужчинах, какие есть в Вашем герое.

АндрейСафонов

Седой,
Инбар - красивое имя. Попробовал на языке - дохнуло ветром южных степей.
И значение имени очень красивое.
Стало быть по-нашенски будем звать Инбар Александровна

Седой

Наталья_Шаповалова

Огромное спасибо за такую оценку моих скромных способностей

. А насчет мужественности и автора, засмущали всего, однако

Особенно обращением на Вы

АндрейСафонов
Стало быть так. Это с подачи Якова, а то я тыщщу имён перебрал и все никак не подходило

Седой

Ещё из серии милицейских баек

Ссыкуны

- И ещё, Юрий Андреевич, - замначотдела поскрёб холёными пальцами синеву подбородка: - Звонил Леонид Викторович...
Поймав недоумевающий взгляд, пояснил:
- Председатель горисполкома. Ссыкуны его одолели.
Окна зала задрожали смехом.
- Вам может и смешно. А ему не до смеха. Каждую субботу из ресторана ближайшей гостиницы вываливаются гости города. И местные личности. Да.. Опорожняются на сугробы у фасада горисполкома. В понедельник он и аппарат приходят, наблюдают сии вензеля. Какое уж тут настроение с начала недели?
Он помедлил, натянул лайковые перчатки.
- Кроме того, главная площадь города! Неприятно. Учтите, товарищ капитан. Заканчивайте развод.
Повернулся, грузно выплыл в двери, влившись отблеском звёздами погон в тусклый свет коридора.
Юрий Андреевич, комвзвода ППС, в обиходе Юрик, проводил подполковника полуоборотом глянца сапог.
Развернулся к залу, вытянулся короткой шинелью, грозно растопырил рыжую щётку усов выгибом губы:
- Все слышали? Маршрут на площади! Вас касается. Сам проконтролирую. Недосмотрите - натыкаю носом, как нашкодивших котов!
- Это ещё неизвестно, кто кого... - сипло бухнул из угла дядя Паша.
Юрик укусив себя за ус, не ответил, в угол не глянул. Пострелял глазами по расписанию маршрутов, почеркал ручкой по листу.
Антон, по прозвищу "черная холера", неторопко раздумывал, вытянув крепкие икры в проход.
Антон не боялся ничего. С одинаковой флегматичностью ходил на ножи грабителей и притаскивал пьяниц в вытрезвитель. Ему было все равно - засада на грабителей, или проверка паспортного режима. Страшился только одного - черной холеры. Что это за штука, не догадался никто, за годы службы бок-о-бок.
Через пару дней ему требовался отгул. У тещи в деревне подошла брага и её требовалось срочно перегнать. Да не литр, а бак под сотню литров. Валюта нужна всегда.
Требовалось только торговаться с вредным Юриком. Антон вздохнул.
Юрик зачитал развод на маршруты. Фамилии дяди Паши в маршруте на площади не оказалось.
Зато там значился Антон.
Зал забренчал подковами сапог, заблестел двухрядьем шинельных пуговиц.
Антон широкими плечами протолкался к взводному.
- Андреич, это... Мне б на послезавтра отгул. Срочно надо... Во как!
И рубанул себя ребром ладони по кадыку.
Юрик посверлил его зрачками. Приподнялся на носках, заглянул в ведомость развода.
- Антон! Давай так - ты спасаешь мне сегодня горисполком, а я тебе отгул. Пойдет?
- Согласен - пожевал губами Антон.

Вечер подкошенно валился глубокой, хрустящей морозом грудью, на очерченную фонарями амбразуру площади. Лысая поверхность Ленинской головы торчала из неё стволом пулемёта.
Антон взмок, отгоняя от от тротуара, ведущего к зданию потенциальных убийц отгула. Их хаотичные движения он выправлял тугим указателем палки. Мишаня, его молодой напарник, свесил язык к концу смены.
Клиенты ресторана рикошетом отваливали от линии их маршрута.
За полночь стало тихо.
Сугробы у входа в горисполком были девственны, ну, почти как институтки.
Снег сварливо повизгивал, подпевая усталым подошвам сапог Антона.
С крыльца гостиницы резко свистнули.
Антон повернулся на свист. На крыльце стоял Белячков, вытирая обслюнявленные пальцы об неуставной бушлат и маша палкой со второй руки:
- Холера!!! Иди на минутку до меня!
- Смотри мне! - Антон угрюмо бросил в Мишаню ледяными комками фраз: - Про...ёшь, зарою тут же. Навсегда.
Мишаня кивнул, промолчав осторожно.
- Ну? - Антон отаптывал снег на крыльце, вопрошающе глядел на Белячкова.
- Пошли в буфет, погреемся. У тебя, видать, сопли заледенели давно...
В буфете ресторана расторопная Анька мазнула Антона скользко взглядом из густой линии накрашенных ресниц.. Полной рукой шлепнула на бутылку пива наклейку от "Буратино".
Антон влил в себя поллитра одним глотком. Вытер губы обратной стороной ладони и похрустел сапогами на выход. Бессловно.
Анька вцепилась в Белячкова. Тот закатил белки и развел руками.

Надвигающуюся катастрофу Антон просек издалека.
Мишаня был на другом краю площади. Он переминался спиной к объекту, подтанцовывал с ноги на ногу. Лицом он обращён был к двум девицам в коротких шубках, юбки которых были короче пол верхней одежды. Девицы промёрзше сучили ногами. Макияж обеих свидетельствовал о прописке в ЦПХ. Мишаня явно собирался ночевать там же.
Ссыкун стоял перед сугробом у горисполкома. Гнул в коленях непрочные ноги, ангелом свалившийся на землю в первый раз. Отвернув полы дублёнки , руками он шевелил в штанах, как раз пониже пояса.
Отгул растворялся в подрагивающей дымке фонарей.
Кричать Мишане смысла не было.
Антон перекрыл дистанцию неожиданными ему прыжками и проворством.
Клиент был готов к росписи снега.
На затылке его кастрюлей клонилась высокая норковая шапка, выпуская на лоб потный ручеёк свалявшегося чуба.
Антон клинком взмаха бросил руку к шапке, сдернув её с головы клиента, подставил под распахнутую ширинку. Струя тупо забила в шелк подкладки. Из шапки повалил парок.
Антон посматривал под дно. Мало ли...
Мужик отряхнулся в шапку, впялил расплывающиеся глаза. Помял слипающиеся губы:
- С-спасиба-а-а..
Антон ещё раз пошарил глазами по сугробу, нет ли на нём желтого прожига.
Отгул вновь обрёл осязаемую плотность.
- Не за что! - ответил Антон и вернул шапку на место.

GrigorievS

Седой,
Как все живо поведано...

Все-таки веселые люди - наши милиционеры.
Что Мишане то потом было?

Седой

GrigorievS

Насколько мне помнится, угрозы осуществлены не было. Я думаю он бы не расстроился особо - все равно ночевал в ЦПХ

АндрейСафонов

Седой,
Порадовал. Замечательные рассказы у тебя, Саша.
Я в жизни слышал много разных баек - весёлых и разных.
Однако не встречал в них такой образной передачи ситуации.

Седой

АндрейСафонов

Спасибо! Я сам всегда по-хорошему завидовал толковым рассказчикам баек

Седой

Давненько не брал я в руки шашку...

Голос.

Зелёное пятно куртки грязно маячит в лестничном проёме. Он стоит ко мне спиной в блоке напротив. До него полсотни шагов. Легко, вздохом свищу напарнику и киваю в сторону блока. Напарник, замирая, сносит ногу со ступеньки. Опоздали. Идём в гости, а хозяин - вот он. Гуляет.

То ли товар ждёт, то ли клиента.
Я на пустыре, мне деваться некуда. Прихватить шансов мало. Что ж, просто поговорим, раз пришли.
Грязь тропинки поблёскивает водой, налитой в ложки следов, чавкает жирно. Схожу в сторону.
Скольжу по вышитой бисером предутреннего дождя траве. Кроссовки намокают мгновенно, ступни обдаёт холодом.
В кармане куртки вздрагивает телефон. Притупляю шаг, заученно выхватываю, смотрю на номер. Его нет в памяти, но цифры знакомы.
Раскладываю телефон щелчком пальца, наклоном головы вжимаю под ухо.
Голос захлёбывается .
- У тебя есть пару минут меня выслушать?..
Смотрю в зелень спины. Могу не успеть. Черт с ним!
Слова дымком срываются в морозный воздух.
- Да.
Объект поворачивается, краем глаза цепляет меня. Узнаёт. Полушагом срывается в темень входа.
Оттуда рукой подать через дворы на соседнюю улицу. Не успею..
Её голос слезой сочится из трубки. Кажется, что контуры мокрых блоков, вырезанные из неба, липкие узкие листья кустов - разъедены солью скорби.
- Не верю, что он умер вот так, молодой, сильный.... Это неправильно, я чувствую!..
Проскакиваю подъезд. Спины не видно. Ушел. Значит был с товаром.
Разворачиваюсь, замечаю напарника, вынырнувшего из параллельного выхода. Он разводит руками.
Возвращаюсь к машине. Отогреваю замёрзшие пальцы в карманах. Телефон накаляет ухо.
- У него были неприятности. Он кому-то звонил....У него скоро день рождения будет... Двадцать четыре...
Она плачет, звуки ныряют в речь, плывут по ней в "размашку", выбрасываясь на половину тела.
Отвечаю коротко, бездумно и несуразно. Я циничен и жесток в обыденности до бесстыдства. А тут...
Каждая реплика колючей проволокой вытягивается из подвздошья. Тянется через гортань, попутно в кровь царапая язык. От этого слова набухают и падают тяжело:
- Его опознавал я. Большего сказать не могу. Подождём результатов вскрытия...
- Ты знаешь, когда ты отвел меня поглядеть на него, я его целовала.... Он был ещё тёплый... И у него был синяк на губке и ссадина на щёчке...
- Если рапорт о вскрытии уже пришел, я перезвоню.
Она задыхается. Я молчу.
- Спасибо, тебе, - вдруг отчетливо говорит она: - Ты ведь один из немногих знаешь, как я за него боролась. И мне некому было позвонить. Кроме тебя. Спасибо...
- Я перезвоню.
Всё осязаемо нереально. Поверх крыш - выжигающая зрачки синь неба. Росчерки проводов и голуби, сжимающие их обожженными лапами. Мокрые комки сигаретных пачек и жеваные обрывки газет.
Всё можно потрогать, но всё ощутимо неверно.
Неожиданно вижу себя - потного и усталого, перебрасывающего опостылевший оружейный ремень через голову. Швыряющего на кровать запылённую винтовку.
Мать подходит и кладёт руки на выгоревшую ткань солдатской рубахи. Приподымается на носках и целует в шею, в грязные разводы щетины на щеках.
Невнятно бормочу, бодаюсь смущенно, как норовистый телок. Мне неловко, ведь я мужчина и солдат, взрослый и сильный...
Я вижу себя и только теперь, мне ясно до рези в сердце, что...
Кем бы мы ни были, какими бы ни были.
Для них всегда наши рваные солнцем губы - губки. А небритая поросль щёк - щёчки...

АндрейСафонов

Седой,
Да, Александр, это верно - для родителей мы всегда хоть и ставшие большими, но любимые дети. Как впрочем и наши дети, вырастая для нас также остаются детьми. Сколько им не будет, а всё одно губки-щёчки.
Ты, как всегда, красиво сказал об этом. Вроде о простом и известном, но часто осознаваемом именно до рези в сердце.

Седой

АндрейСафонов

Спасибо, Андрей! Только вот печальное у меня выходит лучше. Пьеровщина однако.

Воевода_Владимир

Пьеровщина - это куда как лучше, чем "дэСадовщина", или ещё кака пошлятинка.

Седой

Воевода_Владимир

Но, паря, загнул...

Седой

Долго думал, вывесить или нет, но решил представить на всеобщий суд.
Просьба шибко не ругаться.

Шельма

Я как-то обещал написать о смертниках. Я читал многое, но не все соответствует действительности. Напишу только то, о чем знаю. Все совпадения имен и мест - случайны.

Рассвет аккуратно подпорол шов горизонта, по серой кожице раннего неба. По шву растеклось розовое пятно, брызгами выплеснулось на торчащие нитки высоток. Налилось и всплыло тёмным пузырём солнца. В городе заелозили поливальные машины, поползли, таща по асфальту щетинистое подбрюшье.
Город проснулся, загремел лотками автобусов, засвистел базарным торговцем. И в будни, и в воскресный день он на ногах, бестолково суетлив.

Паша поставил локти на железный стол у шкафчика смены, где хранилась картотека заключенных этажа. Упер в ладони подбородок. Голова звенела от усталости. Хотелось спать. Кровь густо и редко путалась в венах, как пьяный в рукавах. Надвинул на опухшие глаза фуражку, сцепил веки.
Хитрая фуражка у Паши - подкладка выдрана, а вверх выгибает её обрезок линейки, прихваченный изнутри кокардой. Хоть и легка такая фуражка , зато нет тугого обруча, стискиваюшего череп под конец смены.
От шершавого пола, и до высокого потолка - терпкая смесь застоявшегося воздуха, едкого пота немытых тел и невнятного бормотанья спящих по очереди зеков. В камерах давка и гудение. Люди спят поочереди на шконках и столах. Само собой, блатных это не касается. В любое время ночи можно увидеть шагающих по камере, режущих ногами нескончаемую материю времени.
Из-под камерных дверей спиралью выползает веский табачный дым, виснет в коридоре синим комком.
Из орущего радио - сплетенье двух гимнов. Два гимна - два брата, старший и младший, несущие черты наследственности, но все-же отличающиеся в общих чертах. Гимны бряцают литаврами и гудят низкими женскими голосами, которые слышатся яснее мужских. От недосыпу, наверное.
Вставай, страна огромная...
Па этажам шустро гремят баландёры, кидая в пасти кормушек жирные блёсна селёдок, бруски липкого хлеба и кульки с сахаром. На этап. Корпусной тщательно следит за раздачей, сверяясь с ведомостью.
Паша машет ему рукой, не двигаясь с места. Корпусной двигает чёрными усами, улыбается, поддает с ноги в зад замешкавшемуся зеку из обслуги. Хлопает стальная дверь, отсекающая Пашу от лестницы корпуса и внешнего мира.
Это - следственный изолятор, попросту тюрьма. Не новодел и не приспособленное здание, а самая что ни наесть всамделишняя тюрьма. Надёжно и крепко исполнена она в конце 19-го века. Издалека видится она белым старинным замком, Метровые толщи стен,башни на углах.
На здании доска. Мол, ценность историческая, под охраной государства.
Сидели в ней все - революционеры и уголовные, белые и уголовные, враги народа и уголовные, партизаны и уголовные. Сидят и поныне. Разве что уголовные не меняются....
- Экскурсоводом я работаю,- Мрачно шутит Паша, знакомясь с девушками: - В музее.
Скоро смена.
- Завалиться спать на пару часов, а потом с Наташкой загорать? Или завалиться на весь день, а Наташку отложить на вечер... Всё равно загару не видать в темноте... - Мысли спотыкаясь, волокутся в мозгу.
Отвлекает длинный тощий шнырь, чертящий шваброй мокрую полосу на бетоне пола. Погоняло незамысловатое - Длинный.
- Старшина! Чаю?
Паша смотрит на часы:
- Ладно. Живо давай. Мастери. Потом домоешь...
- А закурить есть, командир?
- Есть, пошевеливайся, мать твою за ногу...
Зек сдвигает щёгольскую "пидорку" на затылок, щерится редкими прокуренными зубами. Он упорол серьёзный косяк в хате и защемился в обслугу. Вся его надежда - не уйти на этап, а вцепившись в ботинки кума, отбыть срок в обслуге. Потому и прогибает он перед всеми, кто в форме, костлявый хребет.
Паша прихватывает чай аккуратно, чтоб не жевать плавающие чаинки, когда лязгает дверь на этаж. Это дневная смена расходится по постам. Входящий вяло машет Паше рукой и суёт руки в карманы.
Пухлый Вовчик заспанно мнёт толстые губы. Взгляд его мутно бродит неосевшим чифиром.
- Оставь хлебнуть, с будуна трубы горят... - На его щеке дёргается стрелка бритвенного пореза: - Сигарета есть? А то мне до конца смены полпачки. Ты себе ещё купишь..
- Я вам что, меценат нее...ться? Зеку, тебе... Ща Щегол сверху сменится... Длинный! - свистит Паша в другой конец коридора. Там, на фоне решетки окна, шестом маячит Длинный: - Чаю командиру! Метнулся, с-суканах!..
Он протягивает пачку сигарет, Вовчик неверно, подрагивающими пальцами тянет фильтр. Долго рвёт спичкой бок коробка. Спички ломаются, не загораясь.
- О-о-о! "Борисовские"! - интонацией немца из анекдота про Космодемьянскую, говорит Паша и протягивает свою, прикуренную. Вовчик прикуривает, жадно затягивается. Сверяет записи и картотеку. Иголки и лезвия.
Пересчет зеков начнется позже, при сдаче-приеме.
- Как там в 98-й? Макеев бакланит?
- Тихо было. Он на моей смене, что мышь. Но западла так и жду...
- Рецептом поделись?
- Вёл его от следака во вторник. Бакланил, бакланил... На этаже приложил ему с ноги в грудак. Подождал, пока очухается и разъяснил, что к чему. Пока молчит...
Макеев сидит в 98-й , третья ходка. По жилистому телу вьётся блёклая синь мастей, перстнями окольцованы пальцы. Взгляд жесток и бездумен. Сидит Макеев за убийство таксиста - сорок семь ножевых ранений.Денег взял у него Макеев на меньшую сумму... Сидит Макеев, ждёт приговора.
Вовчик пыхтит и жмёт мягкими кулаками краповый кант брюк. Он пухл и кругловат в очертаниях, с мазками ранних залысин соломенных волос.Парень он беззлобный, годы службы его не ожесточили и на наглость в его адрес он только пыхтит, темнея лицом.
Паша живёт по другим принципам - "Кто наших тронет, тот бедный будет!" и "Бог не фраер"
- Доведёт он меня, сучий потрох... Убью гада. Каждую смену подляны кидает, хоть беги с этажа. То кипятком плеснут, то миску с пшеном бросят...
- Сколько тебе осталось тут?
- Два дня...
- Херня, дотянешь.. - И, едко ухмыльнувшись, Паша хлопает его по плечу: - Это, паря, тебе не телевизоры насиловать...
Вовчик наливается кровью, чернеют даже залысины.
Как-то в общаге, после изнурительной попойки, застали Вовчика со спущеными штанами. Перед телевизором. Вовчик увлеченно тыкал членом в дикторшу, страясь попасть в рот. После он божился, что ничего не помнит, но слов из песни не выкинешь, слава этих дней не смолкнет никогда.
Сменились. На лестнице, ожидая Пашу и корпусного, криво, по-кавалерийски, поблёскивал наглажеными хромачами Щеглов, в обиходе - Щегол.
- Идущие на сон приветствуют тебя! - Щегол вскинул сжатый кулак.
- Фронт в рот! - откликнулся Паша и добавил: Ну, по шарам!
Щегол похлопал по карманам бриджей.
- Бля, кончились... Дай сигарету - съязвил Паша: - Чёрт ты, дермантиновый...
Щегол захохотал, раздувая смуглые щёки..
Серые стены, стальные двери, масляная краска. Крики выводных и гул баков с баландой.
Тюрьма...

Вечером, на поверке, щуплый мужичонка, встал у крайней шконки. Почесал синевшую наколками грудь, скользнул рукой за спину. Шатнулся к выходу, бросив руку в сторону, воткнул Вовчику в щёку заточку. Отточенный черенок ложки рассадил мякоть и застрял в языке.
Пока мужичок, отлёживался в карцере, отливая в парашу кровь с мочой, кум суетился, дёргая 98-ю в башню.Там, в круглой комнатке, был его кабинет.
Мужичок проиграл Вовчика. Проиграл Макееву. В карты.

***

У Микулы сплющенный сверху, вытянутый нос. Верхняя губа вздёрнута в оскале, острые резцы цепляют нижнюю, с точкой семечной шелухи. На тощей шее, в верёвках жил, качается комок кадыка. По-лисьи морщит нос Микула, втягивая прогорклую взвесь табачного дыма в комнате отдыха. Из-под белёсых ресниц - мутный бесхитростный взгляд, в секунды меняющийся на колющий и жгучий. Сидит Микула, хехекает глуповато, проигрывая в "дурака". Так-то у Микулы редко выиграешь. Хитёр Микула и коварен, а тут проигрывает десятую партию подряд. Кличка - Лиса.
Оттого и Лиса, что знает, кому проигрывать и когда.
- Ну, Иван Сергеич, с вами играть невозможно! Вы ведь игру на пять ходов вперёд видите!!! - сладко подтекает улыбкой Микула. Цепкие пальцы с обрызенными ногтями месят колоду.
- Эт верно!.. - Иван Сергеевич наваливается тучной грудью на выщербленный край стола, оттягивает расстёгнутый под галстуком ворот. Корткими, толстыми пальцами довольно поглаживает редеющий ёршик седых волос:
- Тебе, Микула, чтоб меня обыграть, ещё долго учиться надо...
Микуло согласно кивает головой.
По наполовину серым стенам - плакаты с приказами и инструкциями. На столе кучи шелухи, шапки и сигареты. Вдоль стены лавка, на ней, завернувшись в шинель, мучается головой Паша. Курить не хочется, от курева уже стянуло внутрь щёки, слюна липнет к языку. Хочется спать или выпить ещё. Сыграть бы в карты круг-другой, да нет желания жопу лизать. А выиграть - старик обидится.
- Паша, может подсядешь? - зовет от стола Иван Сергеевич: - Давай, а то я этого долбоёба запарился обыгрывать...
Микула задыхается смехом, а Паша, повернувшись к столу, натыкается на злые зрачки Микулы. Вспыхли зрачки, тут-же погасли, подёрнувшись тиной, бессмысленно, по коровьи.
- Не здоровится мне, товарищ майор... - дипломатично увиливает Паша: - Чайник не варит ...
- Эх, молодёжь! Не бережёте себя совсем... Пить надо умеючи. Вот я, бывало...
Микула шлёпает картами на раздачу.
Шелуха, дым, решётки на окнах.
- Товарищ майор! - Зам ДПНСИ, лейтенант Серёга забивает телом вширь и вверх дверной проём: - "Коня" свежего конвой доставил.
У Серёги кучерявится седой чуб из-под шапки. Он смешно шевелит черными подстриженными усами - волосок к волоску. Серёга недавно окончил заочно учёбу, на куртке топорщатся незаношенные офицерские погоны.
Серёга из своих, намотал немало километров по коридорам и переходам тюрьмы за годы службы. Звание его не испортило,что редко случается с людьми.
- Посмотрим, что за "конь"... Кто в приёмнике стоит?
- Танька, Иван Сергеевич.
- Добре. Микула, Павло, подъем. Пошли в "кони" посвящать. Павло, заскочи в дежурку - дубинал притащи на всех.
Между дежуркой и приёмником - светлый, просторный и промёрзлый тамбур. С ноги на ногу переминаются солдаты конвоя и офицер. Будущий "конь" стоит у стены, под слепым козырьком лампы. Сидор у ног, руки за спиной. Он ещё оглушен и не верит в смертный приговор. По скулам ползает голубоватый отсвет ламп, проваливаясь в впадины глазниц.
Старлей из конвоя передаёт майору личное дело.
- Фамилия, имя, отчество! Год рождения! Статья! - гулко бухает майор. Со стороны кажется, что он и не вслушивается, только уши его в седом мху, шевелятся по волчьи.
Офицер козыряет. Клацают замки, конвой выходит наружу.
В приёмнике, по всему этажу слитное жужжание голосов. В "трамваях" ждут этапы, уходят на этап, приходят с этапов, сидят до сортировки "по хатам". Судимые, сидевшие и впервые вошедшие, свежак из милицейских ИВС города, области и республики.
Вся география огромной страны, карта железных дорог...
Танька сжимает в черту сухие , тонкие губы. Ей нет тридцати. На высоких скулах неровный румянец, под стрелками бровей зелёные лезвия глаз.. Русая коса свёрнута на плечо. Форменная юбка липнет к крепким бёдрам, а китель на груди вздымается, натягивая пуговицы по краям петель. Танька стоит перед открытой "кормушкой", в откинутой руке - сигарета. Танька высока, но смотрит в кормушку почти не сгибаясь.
- Ну?..
- Старшинка... Пить хочется... Водички бы, а?
- А в чем тебе её принести, в п...де? Свободен! - носок сапога поддаёт кормушку в лицо просящего: - Официантку нашел, б...дь....
- Татьяна! - от двери зовёт Иван Сергеевич: - Поди-ка сюда!
Танька даёт Ивану Сергеевичу почти в открытую, ничуть не смущаясь. Но на службе этого не выказывает, привилегиями особыми не пользуется, оттого никому это не болит. Ну хочется девке дать начальнику, чего б и нет?
"Конь" стоит, по-блатному развалив спину. Майор ласково перебирает его взглядом. Медленно, снизу доверху. Сверху до низу. Не торопясь, предвкушая. Гурманом.
- Вот тебе на будущее - на каждое обращение к тебе, ты должен отвечать: "Да, гражданин начальник!"
Зек презрительно оттягивает губу. Фыркает. На горле подрагивает татуировка.
- Серёга.. - вздыхает майор, белея костяшками пальцев на рифлёной рукояти дубинки.
Хороши новые палки. Коротки, толсты, с увесистым эфесом. В меру гибки и не ломаются при сильном ударе. Правда у старых плюс был - при ловком ударе, опоясывали тело ремнём, с потягом, на всю длину. Новые не так гибки, но опыт - дело наживное.
Серёга, коротко выдыхая, рвёт воздух коротким замахом. Удар лопается на бедре и зек валится на колено. Сверху точно и аккуратно прикладывает палку майор. Зек скользит на ладони, сползает на локти. Из пасти, подтекающей слюной, хрипло прорезается крик.
Кричи, кричи... Стены метровые, двери стальные.
Удары глухо лопаются на спине, руках и ногах. Паша бьёт, как дрова рубит на дворе - с лёгким замахом, вбивая силу на излёте, с касанием. Справа Микула, тоже по-сельски, вскидывая жилистую руку.
Бьют заботливо, стараясь не задеть почки и живот. По мышцам. Зек крутится на полу, прогибается на входящие удары, сворачивается в клубок.
Он хрипит, сил кричать нет. На исходе крик шипит, пеной вздувая слюну.
- Встать! - рыком командует майор- Уяснил?
- Да, гражданин начальник...
- На каждое действие,по отношению к тебе, ты отвечаешь - спасибо, гражданин начальник!
- Да, гражданин начальник...
Короткий свист палки. Мычание.
- Не понял? - рычит майор. На багровом черепе волосы белеют старым снегом.
Ещё свист.
- Спасибо, гражданин начальник...
- Так-то лучше...- Паша сдвигает шапку на затылок, запястьем трёт смоль чуба.
Инструктаж продолжается. Отрывки хлопков майорской палки.
- На колени! - командует майор - вещи в руки!
Зек послушно становится на колени. Под левой рукой зажат сидор.
Он не удерживается, валится на локоть.
- Таня! - зовёт майор, - Садись.
Танька усаживается боком на зека.
- Вперёд, марш! - Серёга подгоняет зека хлесткими движениями дубинки: - Иго-го!!!
- Иго-го.. - чуть слышно ржёт зек.
По полу - мокрый след из штанины .
- Обоссался... - разочарованно тянет Микула.
- А ты б нет? - резонно замечает Паша.
Таника болтает ногами и хохочет. Зек ползет, сбивая колени, на этаж смертников.
- Ну вот! Теперь ты настоящий "конь"! - улыбается майор.

- Паша! - Серёга высунулся из окна дежурки: - Сделай милость, братан. Отведи баландёров на 1-й корпус?
Паша выворачивает часы из рукава, прикидывает.
- Ладно, кинь ключи.
С баландёрами, катящими в тележках огромные баки, пробежался по занесённому сухим снегом двору. По щели двора, зажатого корпусами, мело. Уши обожгло ветром.
- Бахвал - ругал Паша сам себя: - Надо было бушлат захватить...
Поднялся по этажам, запуская каждого баландёра на свой. Перебросился с постовыми парой слов.
Спустился, открыл дверь на первый этаж . Отправил баландёра в кишку общего коридора, а со вторым пошел в "конюшню", к смертникам. Обслуге туда заходить не положено, только шнырям на уборку. На раздаче сам постовой.
У смертников, в желтом свете боковых ламп, Щегол, вытянул надраенные сапоги. Читает "Спид Инфо". Просвещается. Подменяет Перовича видать, ведь на "конюшне" стоят старые служаки, в должности не ниже старшего контролёра.
- Ты чего тут? - спрашивает Паша, прикуривая. Есть пара минут, пока Щегол раздаст баланду по камерам.
- Петрович заболел. Сергеич меня сюда закинул, до конца смены. А я не против.
Щегол отмыкает кормушку:
- Эй, уроды, сюда! Шлёнки давай!
Щегол медленно, заузив глаза, наливает ещё кипящий борщ в подставленную миску. Наливает не торопясь, часть в миску, а часть на сведённую ожогом руку "коня". Корёжит руку варевом, но не отдёргивает зек её, знает - уронит, получит в лоб, а второй пайки не будет. Впрочем, в лоб он и так получит.
- Спасибо, гражданин начальник...
- Эй урод, - Щегол не спеша закидывает окурок на нижнюю губу,: - Лобешник давай.
В кормушке показывается бледное пятно бритой головы. Щегол четко и со смаком лупит половником по цели.
- Спасибо, гражданин начальник...
Со второй камерой тоже самое. Паша не выдерживается, тихо и натянуто, отрезая слова, говорит:
- Ты, что, садист? Какого хрена издеваешься?
Щегол недоумённо вскидывает полосы бровей:
- А ты что, святой? В белых перчатках, да?
- Я не святой! - Паша чувствует, как изнутри подымается злоба, захлёстывает низ живота, по лёгким скользит в горло: - А ты прекращай!
- Да пошел ты, бля! - Щегол кидает черпак в бак. Они долго смотрят друг на друга. Наконец в шее Щегла отдаётся рефлекс, когда Паша в общаге, по дружески, пнул его в затылок ногой. Щегол тогда присел в угол и долго зажимал в ладони пухнущую голову.
Он со свистом цедит воздух сквозь частое сито мелких зубов.
- Жалеешь, а? А они кого жалели?
- Не жалею, сплёвывает Паша на пол: - И что сделали, догадываюсь. А кипяток нех...й на руки лить!
- А я как все! Не больше и не меньше!
Щегол замечает ухмылку шныря, разливающего воду на входе. Шнырь довольно щерится, радуясь ссоре "цветных".
Щегол знает, на ком сорвать злость:
- Иди сюди, сучий потрох, иди.. Ты как моешь, жопорукий пидор?
От кулака в грудь шнырь скользит назад, опрокидывает тело на мокрый пол. Шегол поворачивается к Паше, пожимает плечами:
- Жалеешь... Сам раздавай.
Паша открывает кормушку следующей камеры.Из полутьмы протягивается миска. Паша вдруг застывает с половником над миской. Опускает его обратно в бак.
- Убрал шлёнку! За что сидишь? Да не статью, уёбок, словами.
- Изнасилование малолетней. Убийство...
Неожиданно для себя, сноровисто и инстинктивно, ввинтил в лоб "коня" ударные костяшки кулака. Ударом, ломающим доски.
"Конь" осел на задницу.
- Спасибо, гражданин начальник... - Сдавленно донеслось из камеры.
Щегол скалился, жуя улыбку. Паша сунул руки в карманы.
- Сам раздашь. Нашел баландёра...

***

Дик мотает упрямой лобастой башкой, пряча нос от от позёмки. Он трётся об валенок постового и просит сало. Дик любит сало. Оправдывая кличку, угрюм и дик, по медвежьи неуклюж, неся огромное тело на крепких лапах. Он, прищуриваясь, глядит вверх.
Вверху, не лая, несутся серые собаки облаков. Луна правит санями и тычет в их головы гибким шестом ветра. Дик глухо бухает кувалдой сиплого голоса в морозное железо ночи, отчего постовой вздрагивает, водит лопатками. Из-под полозьев сыплется серая пыль снега, Дик фыркает, а постовой вертит щеками в воронке воротника.
Паша стоит у коридорного окна, постукивает ногтями по стеклу. Полночь. На этаже холодно, запахи стынут под потолком, воздух свежее и прозрачнее обычного.
Паша смотрит на постового с собакой, показавшихся на тропе, в разрыве корпусов. И думает, что с удовольствием променял бы тепло коридора на вьюгу. Постовой потоптался, измял валенками снег и нырнул в тень второго корпуса. Дик, помедлив, исчез вслед за ним. На наружней стене болтались тарелки освещения.
Надо заканчивать обход. Раз в час, примерно, Паша встаёт и медленно проходит по кругу этажа. Отодвигает глазки, посматривая в камеры. Мало ли, что там творится. То кого на пику подденут, а кто полотенце мокрое на шею намотал и спешит отдать Богу душу во сне, быстро и безболезненно. Отмахиваться - то постовому.
Бредёт Паша, нежно, миллиметрово сдвигая край глазка. Чтоб заглянуть в камеру, не надо смотреть во весь глазок, достаточно щели.
Тихо пока. Изредка, сверху пронесётся постовой, вбивая тяжкий гул яловых сапог в перекрытия этажа. "Шаги командора" называют за это яловые сапоги.
Паша ходит в хромовых - подарке брата, офицера-танкиста. Легки сапоги, начищены и наглажены по ноге, как перчатки.
На улице метель, а в камерах не продохнуть - шатаются по камерам зеки, потно блестят полуголыми телами, мешают наколки в голубое месиво дыма и освещения. В дальних углах потягивают чифир, сваренный на газетных жгутах в шлёнках. За занавесями одеял блатные наслаждаются "петухами". Шлёпают "стирами", проигрывая новые костюмы для завтрашнего суда, золотые зубы, ментов и прочие мелочи. Новички могут сыграть и на "интерес", не подразумевая, что интерес этот - их собственная задница...
Тихо пока. Как обычно.
У последней камеры, недалеко от входа в дежурку, Паша притупил шаг, заслышав бубнёж у самой двери. Мягко придавил подошвы сапог, пройдя на рантах. Глазок открывать не стал.
Бубнит хриплый голос, истекает приторно:
- Да в натуре, лучший кусок - тебе! Дачки с воли - все твоё, никто не позарится! Ты только нам тут с бродягами давать будешь. А больше об этом и не прослышит никто...
- Ну я не знааааю - высоко, по-девичьи тянет ломающийся голосок.
- Да чего ж тут не знать-то, милый?.. Тут и знать нечего, если не дашь. Сами возьмём. А так - полюбовно. И нам приятно, и тебе выгодно...- голос хриплого твердеет, струной вызванивает в нем угроза.
- Это больно, наверное... - умоляюще плачет голосок.
- А мы маслицем родной, маслицем...
Паша хмыкнул.
Отошел в тесный квадрат дежурки, с комнатой корпусного по совместительству. Из большого термоса плеснул чаю в жестяную казенную кружку. Достал из сумки учебник русского языка, нырнул отчаянно в трясину грамматики.
Лязгнул , провернувшись, замок входной двери на этаж. Паша выглянул. По коридору, длинно выбрасывая ноги, шагал корпусной. Шагал ловко и бесшумно, растягивая по стенам тень широкоплечей фигуры.
Вошел, устало свел челюсти. Опустился на стул, выдохнул:
- Зеки вонючие, товарищ...
- Достали, Товарищ? - понимающе качнул головой Паша.
- Достали... - согласился корпусной.
Он поскрёб выбритую шею, повертел в руках учебник. Помотал головой до хруста в шее.
- С чего бы это, товарищ?
- Да вот, поступать собираюсь летом. Готовлюсь. Хочу быть учителем литературы. А в правописании я не силен...
Корпусной довольно зажмурился, повел красными линиями старшинских погон.
Три особенности выделяли его из общего строя.
Первая - обращаться ко всем "на вы" и "Товарищ", не зависимо от пола и возраста. Оттого напрочь закрепилась за ним кличка "Товарищ".
Вторая - Товарищ никогда не разговаривал матом. Или почти никогда.
А третья была уж больно из ряда вон выходящая. Товарищ жил поэзией, наизусть цитируя строки из Лермонтова и Есенина. Не обижал и других поэтов. Читал вслух целыми поэмы, не корёжа их надувной декламацией, дышал стихами. Паша любил дежурить в его корпусе, они часами могли говорить о вещах, другим мало понятных.
- Что у вас, товарищ? - спросил корпусной.
- Да тихо пока. В 103-й подыскали кандидата в "петухи". Фалуют на сладкую жизнь.
- Ну раз наметили - опустят. Если из хаты будет щемится - скажите. Хотя всё равно, опустят не в этой, так в другой.
Паша развернул кулёк с варёной картошкой в мундирах. Достал с холодного подоконника добрый шмат сала, прочерченный широкоми полосами мяса. Порезал неторопливо. Кинул очищенную луковицу.
- Присоединяйтесь, товарищ! Может селёдки? Жирная, с маслом, шнырь готовил...
Вытаскивая банку с селёдкой, добавил:
- Хороший шнырь, старик. С батей моим работал вместе.
Товарищ снял фуражку, подвинул стул. Липкая кожа соскальзывала под пальцами, шуршала на расстеленной газете.
- Эх, - вздохнул Паша: - Не хватает соку пшеничного! Под такую закусь, да самую малость...
- И не вздумайте, товарищ! - корпусной потряс указательным пальцем. На ногте пятнилась картофелиная шелуха: Я замполита в дежурке видал. Сожрёт с потохами!
- Да я так, к слову - Паша отвёл запястьем прядь чуба со лба.
Неторопливо жевали, размолачивая зубами неторопливый разговор. Выпили чаю. Товарищ ушел, бросив напоследок:
- Чернецов захандрил чего-то. Язва достала, видать.
Чернецов стоял на "конюшне". Он тренер Паши и всей внештатной спецгруппы по рукопашному бою. А азы карате, фанатом которого являлся, получил ещё в далёкие семидесятые от забредшего на советскую землю японца.
Паша закончил очередной обход. Под дверью 103-й натужно пыхтели, туго шлёпали телами. Ломко повизгивал давешний голосок. Паша со злобой пнул дверь:
- Унялись, бля, быстро! Расшумелась петушня, душу сука мать!
Притихли, стискивая хриплое дыхание.
Паша сел за стол, раскрыл книгу.
Тишину коридора разорвал врыв гогота из 103-й.
- Бабы!!! - понеслось на женский корпус: - Кличку!!!
- Машка!!! - прокуренно рявкнули оттуда.
- Не пойдёт! - забасили с верхнего этажа: - Машек, что вшей развелось...
- Фёкла!!! - прорезалось звонко с женского.
- Принято!!!
Паша, стиснув зубы, заткнулся в учебник. Отныне в 103-й проживает Фёкла.
Учиться не пришлось. Заявился Товарищ с новеньким, принятым на работу недавно. Из-под нецарапанного козырька - спелая пшеница волос. Наглаженные бриджи стекают в раструбы сапог.
- Вот, - сказал ему Товарищ, растирая свинцовые веки: - Принимайте этаж.
Тот согласно кивнул, топорща необмятый китель.
- Я тут, если что. Этаж спокойный, товарищ. Никуда не суйтесь, двери не открывайте, да и кормушки тоже, без нужды.
- Товарищ, - повернулся он к Паше, - возьмите вещи и шинель, поменяете Чернецова у "коней".

Чернецов сутулился, уперев мощные руки в столик. На скуластом лице азиатским раскосом щелились глаза.
Он бледнел в лице, сцепив губы. Боль сгибала его в поясе. Он вымученно скомкал улыбку:
- А Паша, тебя прислали подменить? Извини, брат...
- Ничего, Лексей Ваныч, - Паша коснулся его рукава, - Ехали б вы домой. А я тут управлюсь сам. Заодно и ката поразучаю...
- Да я, брат, в комнату отдыха. Отлежусь. Глядишь, оклемаюсь через пару часов...
Паша проводил Чернецова к выходу. Вернулся, пробежался по глазкам. Спят "кони", тихо спят. Спят чутко, нутром ожидая щелчок электрозамка.
Тихо в "конюшне", беззвучно до судорог.
Переход к вечной тишине.
А в крайней камере, на шконке слева спит Макеев. На последнюю кассацию в Верховный Суд СССР пришел отказ. Спи Макеев, спи, сколько тебе Бог отмерял. Уж он-то шельму метит...
В одной из камер щелкнул язык электрозамка. В какой - определить невозможно. Звук этот кнутом простёгивает весь подвал, хлещет "коней", пробивая до нутра. И вскакивают они все, гадая, чей на этот раз черёд. Могут и годами гадать.
Паша заглянул в ближайшую камеру - оба "коня" вытянулись у шконок со свёрнутыми постелями, согнули шеи книзу, как и положено. Посмотрел во вторую - и там так-же. Дальше смотреть не стал. Веде одинаково.
В подвал, из перехода от дежурки, ввалились Иван Сергеевич и Серёга. Товарищ вошел и остался у общего выхода на этажи. Майор молча мотнул головой, показывая Паше на выход.
Дверь захлопнулась. Паша и Товарищ поднялись на клетку выше. Так положено. К ним присоединился Микула, спускавшийся сверху. Он растирал ладонями распухшую беляши ушей.
- Ты чего? - Паша ухмыльнувшись, показал на ухо - По утюгу разговаривал?
Микула потянул губы кверху, выудил из кармана кителя мятую пачку "Примы":
- Не, я только с периметра... Морозит, мать его за ногу...
- Уши у шапки надо опускать, - Паша перехватил руку Микулы с пачкой. Достал сигарету себе, угостил Товарища. С удовольствием глянул в помрачневшее лицо Микулы. Прикурил, добавил, выбрасывая со словами дым: - И нех...й выделываться, что муха на стекле..
- Совершенно верно! - авторитетно подтвердил Товарищ.
- А чего вы здесь? - Микула остро поглядел на Пашу с Товарищем.
Товарищ отмолчался, а Паша ухмыльнувшись, сплюнул : - "Коней" забирают. На мясо...
- Там же Чернецов...
- Заболел, - Паша поднял плечи, - Я его меняю.
- Понятно... - протянул Микула, не задавая больше вопросов. Не первый год служит.
Докурили, вдавили сапогами окурки в стальной поддон лестничной площадки.
Снизу позвали расходиться по постам.
Паша накинул шинель, поднял воротник. От метровых стен царской кладки несло подземной сыростью.
В крайней камере пустовала левая шконка.
Паша довольно выгнул книзу уголки губ, потянулся в груди:
- Пометил Бог шельму...

Александра

Ну вот (грустно-грустно)....давно Седой не заглядывал на эту страницу.... давно не радовал нас своими сочинениями.... а так хочется почитать...окунуться в интересный рассказ Седого....