РЫБАЛКА И ОХОТА, говорим у костра...

Седой

Вот и верно, Юрий Васильевич, ну их Трахтенбергов, кобыле в трещину!
А пока уха булькает, ещё чего нибудь расскажите...

Григорьев

Седой, чуешь запах какой пошел??? У меня в желудке уже урчит....
Надо бы лучку свежего нарезать - на стол положить... Сделаешь?

Я пока налью по одной, в который раз...

Седой

Сергеев_ЮВ

Брат у меня тоже заядлый рыбак. Жил он в Волгоградской области, на границе с Ростовской. И был там, в степях Пичугинский пруд...
Ночью рядом с эти прудом уснуть было невозможно, если ты рыбак. Все камыши ходуном ходят, караси и сазаны плещутся, чмокают. Два лета я там отдыхал, никакого моря не надо. Степь, все цветет, наносит медовым духом кашки и горьким полыни...
Сазаны попадали до 8 килограммов, только вытащить такого бугая трудов стоит. В этом пруду было много белого карася, крупный и, вожный на крючке.
Один раз брат приехал на пруд с вечера, половил карася, а для утренней зорьки забросил в воду мешок из тюлевой занавески с любимым кушаньем, карповых - макухой. Приезжает утром на зорьке, настроил три удочки... вскоре одну отложил, потом вторую, одной не успевал вытаскивать карасей. Было такое впечатление, что они собрались со всего пруда на пиршество. Вода над макухой шевелилась...
А в издальке от него сидели два деда, приехали с хутора Хохлачи на велосипедах. Брат таскает одну рыбину за другой... а у дедов не клюет... клевать-то некому, все сплылись к прикорму. Глядели деды, глядели на Васькину удачу, стали потихоньку продвигаться поближе... вот уже сели с двух сторон, метрах в трех... не клюет! А брат, знай себе, тягает... Наконец один из них робко спрашивает:
- Ты чё парень, заговор какой знаешь, аль молитву на рыбку?
- Да нет, я атеист...- ответил брат, снимая с крючков сразу двух карасей.
Наконец терпение лопнуло...
Второй дед вскочил, бросил удочку на землю, растоптал её и кричит:
- Ну и народ пошел, совсем совесть потеряли! - сел на велосипед...
- Деды, - смеется брат, - да тут мешок тюлевый с макухой лежит, кидайте ближе, всем хватит...
Подсели рядом и, давай тягать... Через полчаса, тот, который хотел уезжать, вдруг говорит:
- Да ну иё такую рыбалку! Это же сплошная работа, спина взмокла... Старуха ишшо чистить карасей заставит... вредная у меня, совсем страх перед казаком утеряла...
- Да-а, суровая у тя бабка, в обиде на тебя уж лет десять...
- С чего это?
- Да моей жалилась... што у тебя жизнь стала как у переспелого арбуза...
- Как это?
- Живот растет, а корешок высох...

Седой

Сергеев_ЮВ

Рассказ написал в 19 лет, в армии

ПО ЧЕРНОТРОПУ

Осень посшибала листья в лесу, накрыла землю голубым и прозрачным небом. Первые заморозки выстеклили тонким ледком лужи. Зори, прохладные и сырые, знобят кожу. Выцветшие пустые поля курганятся скирдами соломы, чернеет вспаханная озимь. Улетают в теплые края птицы, и вот-вот должен выпасть снег. Все чаще наползают серые тучи и моросит мелкий, как туман, обложной дождь. Развезло дороги, давно не выгоняют в поля скотину. Почерневшие приметки сена мокнут в огородах, жмутся к сараям. Потом опять сделалось вёдро, засветилось холодное солнце, заголубело небо без единого облачка.
Как хорошо в эту пору! Печаль уходящего лета сквозит в каждом опавшем деревце, каждом озере, усыпанном конопинами листьев. Выкуневшие русаки и нагулявшие зимний мех лисы с нетерпением ждут снега, их далеко приметно в пустом лесу. В это время открывается охота по чернотропу.
Выходим с отцом на рассвете. Возбужденный, радостный гончак Полет носится вокруг, тычется носом в приклады ружей, повизгивает от нетерпения. Переходим пустошь и огороды, вступаем в сумеречный лес. Дубовые листья отволгли за ночь, пружинят под ногами, бесшумно обтекают сапоги. Полет ходит большими кругами, вертит хвостом, принюхивается и изредка взбрехивает по ночному лисьему наброду. Вышли на поляну. Ее пересекают отсохшие протоки от озера Панского. Они желтеют высохшей кугой, закаменевшая грязь изрыта копытами коров. Поляна покрыта густым ворсом маленькой пушистой травки. На ней серебрится налет инея, следы остаются зеленой кривой дорожкой. Солнце брызнуло через голые кроны деревьев, сверкнули зайчики на мокрой резине сапог.
Отец, чуть сутулясь, идет стороной, крепко прихватив рукой на плече ружейный ремень. Отец, белый как лунь в свои сорок с небольшим, был белым всегда, сколько я себя помню. Когда мы с ним приходили в станичную баню и раздевались, гомон и шутки смолкали, люди старались уступить ему свой тазик, место в парилке и скамью. На отце не было живого места. Немецкий пулеметчик прошил под Ельней добровольца Сталинградского тракторного завода. На животе отца огромные розовые и страшные рубцы шрамов. Было много операций в госпиталях, резали и после войны при заворотах усеченных до предела кишок. Но еще больнее было смотреть на сутулую и худую спину, откуда унесла разрывная пуля кусок мяса величиной с мой детский кулак. Глубокая и черная яма обросла волосом.
Жутки, коротки рассказы отца про войну. Про минометные обстрелы, про расстрел перед ротой нашего солдата, отрубившего саперной лопатой пальцы левой руки, чтобы попасть в госпиталь и остаться в живых.
Отец получает пенсию за инвалидность и шестьдесят рублей ставки колхозного пчеловода. Для семьи этого маловата, но никогда не пользовался он возможностью поживиться за счет колхоза или пасеки. Мед с пасеки сдавал на склад до единого грамма, а любителей сладкого с пустой тарой заворачивал восвояси. Меня ни разу не ударил, не закричал, но боялся я его и боюсь до сих пор пуще огня, как боятся своей совести. Помню, как-то зимой мы ехали с ним по полям на лошадях, запряженных в сани, он запретил мне набрать початков из брошенных буртов кукурузы для домашней птицы, потом, когда я принес из-за реки, с Черных озер зимой щучат и карасей из чужих самоловок, он сам налил керосин в фонарь и отправил ночью назад, за шесть километров. Я шел через темный лес и ни разу не оглянулся, хотя очень боялся волков, но еще пуще взгляда отца, который прожигает насквозь. После окончания пятого класса, на летних каникулах он хорошо отбил косу, научил точить ее и привел меня к началу Скобцевой балки. Показал, как надо косить, и ушел работать на пасеку. Заставил сначала возненавидеть косу и работу, а потом увлечься, увидеть плоды своего труда — ровные валки скошенной травы, и полюбить работу. Отец воспитывал черным трудом. Это жестоко, но единственно верно. И иной раз хотелось погонять мяч или до посинения играть в догонялки в жаркую пору на реке, порыбачить, а вместо этого приходилось вставать на заре, смахивая рукавом пот со лба, махать и махать литовкой, по-мужски вышагивая по стерне. На ходу прихватывать глоток-другой теплой воды из алюминиевого жбанчика, а вечерами падать с недоеденным куском хлеба в руке на жесткую постель пасечной сторожки с болью усталости во всем теле. Руки грубели, лопались и костенели на них ранние мозоли, наливались твердостью мышцы. В том же году я уже шутя нарубил дров на всю зиму, старался встать раньше его и напоить корову. Он никогда не поучал, а просто показывал, как надо жить, как держать рубанок, ножовку и вилы, чего стоит деревянная ложка пахучей пшенной каши... Сам он вставал затемно. Убирал скотину и до завтрака успевал сделать улей для колхозной пасеки в заваленной смолистой стружкой домашней мастерской или сколотить десятка два пчелиных рамок. Темные, мозолистые руки всегда были чем-то заняты. Невольно находилось и мне дело. Под пение фуганка отец рассказывал дивные вещи. Про Исаакиевский собор, чудо, сотворенное руками человека, где ему пришлось побывать во время войны. Про воздушные бои на Халхин-Голе, интересные истории из книг. Непременно просил, именно просил: «Учись! Учись, сынок! Читай больше книг, это вторая школа. Как вырастешь, посмотри в Ленинграде, что может сотворить простой человек! А пока читай и читай!» Сам отбирал и приносил из библиотеки литературу, да так увлек меня этим, что уже к шестому классу нечего было прочесть нового в станице. Заправив с вечера десятилинейную лампу керосином, я залезал на горячую русскую печь, задергивал занавеску и под ворчание бабушки витал в далеких странах и бессчетных приключениях до самых кочетов. На уроках клевал носом, плохо знал правила, но, на удивление учителям, писал почти без ошибок. Сам отец читал все свободное от работы время.
Его не любило и побаивалось начальство, потому что на колхозных собраниях последнее слово почему-то всегда оставалось за больным и седым пчеловодом.
Одна только непобедимая страсть у отца — он рыбак и заядлый охотник.
...Прошли сквозь лес до самой реки. Она обмелела за лето, появились новые косы и острова. Прозрачная до самого дна вода дохнула холодом, запахами водорослей и рыбы. Отомкнули от вербы плоскодонку, вычерпали из нее зеленую закисшую воду. Отец дал мне весло, и, сидя на корме, я изо всех сил стараюсь грести с одной стороны лодки поперек течения, как он меня учил. Получается, видимо, неважно, отец хмурится и указывает рукой место на берегу, куда нужно причалить. Под дном проплывают палые листья, на глубине видно каждую травинку и рыбку. Ползают ракушки, оставляя в песке бороздки. Черные коряги обросли водорослями и тиной.
Вытащили лодку на берег и зарядили ружья. Полет сам переплыл реку и теперь, встряхиваясь, осыпая песок брызгами, носится по хворостам. Одиноко и пугливо протянула над рекой тройка уток. Терновые кусты обсыпаны синими переспелыми ягодами. Схваченный заморозком, дикий терн приятно кислит и вяжет во рту. Вдруг тишину вспарывает громкий, захлебывающийся лай. Гон...
Кто не испытывал дрожи в руках, слушая голоса гончих, сдерживая стук взбесившегося сердца, вряд ли поймет, что такое гон! Полет споро идет по горячему следу зверя, выходя на большой круг. Изредка его плач замолкает, он сбивается со следа, потом опять заливается ликующе и звонко: «Ах-ах-ах-ах-а-а-а...» Слышишь только один этот звук, и больше ничего не существует в целом мире. Гон приближается, глаза лихорадочно бегают по ревущему от собачьего взрыда лесу. Слышится шорох палых листьев, и на поляну выкатывается русак. Громадными прыжками, закинув голову, прижав к спине уши, он летит, едва касаясь земли, мимо отца, почему-то опустившего ружье, прямо на мои вышедшие из повиновения, прыгающие стволы. Гулко бухают в притихшем лесу выстрелы, заяц свечой взмывает вверх и катится по дубовым листьям. Полет все еще доходит по следу, а русак стеклянным глазом смотрит в небо, подмяв, свой кошачий ус. В воздухе завис пороховой дым, запах увядающего леса и почерневшей от дождя травы.
— Доше-о-л! — ору я с перепугу, еще не веря, что попал в стремглав летящее привидение.
Отец подходит, поднимает за задние ноги русака, и, наконец, улыбка чуть трогает его губы.
— Редкий заяц, редкий. Таких больших еще не убивал, а глядишь, из тебя стрелок и получится, ловко ты его, влет! Я бы, наверное, смазал. — А сам хитро улыбается и гладит рукой по шерстке обвисшего зайца. — С полем тебя, сынок, с добычей...
Я привязываю зайца за спину и при каждом шаге чувствую его тяжесть. Булькает, плещется во мне, внутри, охотничье счастье...
Идем дальше. На берегах лесного озера пламенем разлились заросли калины. Листья облетели, а несобранные дикие ягоды будут гореть всю зиму. Полет снова ищет след и в густом осиннике натек на него. До самого вечера лиса водила собаку по большим сбивающимся кругам. Наконец она вывернулась, красная, как ломоть закатного солнца, но самоуверенность, влезшая в меня после удачного выстрела по зайцу, направила дуплет далеко позади рыжего хвоста, и тут же ударило единственный раз за день ружье отца.
Через реку переплыли в сумерках. Над головой свистят крыльями невидимые табуны уток. Еще не улетели в южные края. У косы гоняются за мелкой рыбешкой судаки и жерехи. Бредем по притихшему засыпающему лесу. Собака устало плетется сзади, сонно натыкается на сапоги. Из станицы слышно радио. Динамик-колокол от радиоузла разносит по всей округе просторные русские песни. Прохладный осенний воздух резонирует, придает объемное звучание, и кажется, что песни исходят с неба, поют темные луга, лес, высыпавшие крупные пушистые звезды.
Шел и вспомнил рассказ отца, как говорил ему в ташкентском госпитале усталый и старый хирург: «С такими ранениями, товарищ младший политрук, выживает по статистике один из сотни. Молите Бога, что попали ко мне и выпало свободное от операций время, чтобы с вами экспериментировать...»
Один из сотни? Значит, и я чудом живу на земле? А те девяносто девять человек, которые умерли за этот лес, за нашу землю и реки, за звуки русских песен, плывущих над ними? Разве они хотели умирать, разве неохота им было учить жить детей, ходить на росных зорьках за косой? He-e-ет... Разве можно так, чтобы все это кончилось? И невольно сжала рука приклад обвисшего на плече оружия, которым меня научил пользоваться отец...

Седой

Какой дивный рассказ...
Сколько мне ещё учиться!..

Сергеев_ЮВ

Седой

Спасибо! Вот еще рассказ из того же времени...

ДЕД

Вызрело лето. Настоящее. С пьяным запахом ландышей, сырой дубравы и свежего сена. На станицу скопом налетели тучи, рухнул гром, вслед за упавшей куда-то под гору молнией защелкал по крышам дождь, загромыхал и опустился непроглядным ливнем, тугим и чистым. Земля враз покрылась пузырящейся водой, горохом замутил ее щелкучий град, и потекли, захлюпали мелкие ручьи, переплетаясь и сливаясь. Свежо шибануло запахом озона, сыростью, разопревшей соломой и травой. Еще и еще вполнеба замелькали изломанные молнии, с треском и хрустом разломилось небо над головой, да так, что услышала издавна глухая моя бабушка и закрестилась, зашептала молитву на мутную и темную икону в углу избы.
— Затвори окно, кому говорю! Молонья-то любит сквозняки, как даст, и сгоришь в одночас, неслух! — Она турнула меня с подоконника и причастила подзатыльником, закрыла окно.
После дождя выглянуло парное солнце, по-весеннему запел и срезался скворец, я стоял посреди залитого водой двора и щурился от тепла и света. В садах закричал удод, выкликая всех на волю, успокаивая, что дождь пронесло и пора заниматься своими делами. Деловито разгребали навоз пересидевшие дождь в катухе куры, склевывали вылезших в сырость дождевых червей, чулюкают голодные птенцы воробьев под крышей.
— Опять рыбалить? Черт тя несет в такую пору, ить холод там, на реке, да и вода опосля дождя мутная!
— Не-а... Бабунь, рыба самое хорошо клюет. Поеду, авось голавлей нахлестаю! — кричу ей на ухо.
— Э-э-э-х! Сидел бы дома! Привезешь опять мелочи голопузой! Ни щербу сварить, ни сжарить. Чистить тошно, — ворчит она, — хоть бы кота раз досыта накормил...
Но я не слушаю. Бабка настырная, может и уговорить, придумать какую работу по дому. Ей, поди, уже надоело с сестрой Шуркой водиться, спихнет с рук, и все, отрыбалился... Сняв с крыши летней кухни длинные мокрые удилища, закатал штаны выше коленей и понесся по лужам на старом дребезжащем велосипеде. На колеса густо прилипала глина. Свернул на обочину и бешено помчался по разомлевшей от дождя и тепла траве. Метелки пырея больно хлестнули по икрам. Солнце рассыпалось радугой. Тепло и сыро. Хорошо...
Подъехав к реке, бросил на влажный песок велосипед и торопливо размотал удочки. Тихо... Тихо... Ни ветерка, ни шелеста. Над почерневшей водой плавает прозрачный парок.
Соскальзывая, побежал к заветному месту, размотал и закинул удочки, плюхнулся на земляной камень, отвалившийся от яра. Торчмя воткнулись в воду поплавки гусиных перьев, чуть вздрогнули: мальки баловались насадкой.
— На тесто, што ль?
Я испуганно обернулся. За корягой под старым рваным и мокрым плащом сидел дремучий дед. Носом к коряге приткнулась плоскодонка, ее мотало течением и прижимало к берегу. В лодке плавала рыба, подлещик высунул голову из мутной жижи и судорожно ловил ртом воздух.
— Засыпает, поймал на жарево... Ты чей будешь?
— Я? Да бабки Калиски внук, может, знаете ее?
— Ну-у-у? Весь в деда, видать, бывалыча, мы с им рыбалили. Ох как рыбалили! Давно это было, ишо до леварюции...
— Убили его в Ростове, отец и не помнит его.
— Дык я ж знаю, с ним был.
— Чёй-то врешь, дед? Бабка про тебя ни разу не сказывала!
— От тифа он помер. Как раз пошла кутерьма: то белые, то красные, то моряки, то хохлы, хрен разберешь. И нас с Иваном мобилизовал Деникин. Да попали в разные сотни... А уж в Ростове, слышу, шумит ктой-то:
«Митрий?!» Гляжу, ет он, Иван! Стриженый, глазищи одни остались, весь трясется от худобы. Поговорили с им как полагаеца. «Помру! — гварит. — Хвораю дюжеть, наверно, тифа проклятая привязалась!»
Через три дня узнал: помер он в тифозном бараке гошпиталя. Я опосля тожеть ево прихватил, тиф-то, еле очухался...
Я вытащил уже две красноперки и пару ершей. Клюет хорошо, да дедов люблю без памяти и опять отвлекаюсь от поплавков.
— Дед!
— Чё?
— Ты где живешь?
— В Скурихе, родимой, иде ж ишо! За Малыком моя хата, а ране жил в Самодуровке, да сгорел дом мой.
— На перемет, что ли, берешь лещей?
— На ево. Счас проверять поеду, люблю боле всего переметом рыбалить. Бывалыча, таких сомов таскали, с хряка, вот те крест! Казаки одново на паре быков везли, пудов десять был и хвост с арбы до земли висел.
— Врешь, дед!
— Вот те, несговорчивый народ пошел, мал ишо брехуном тыкать стариков. Чему тебя в школе учат? — Дед обиделся, отвернулся и закурил. Густо потянуло горьким самосадом.
— Дед!
— Ну чё тебе? — Ты не серчай, я читал, что по три центнера сомы бывают, в Чехословакии у боен разводят их.
— Брешут люди... Такова сома ничем не вытащишь, покамест сам не сдохнет.
Разведрило. Небо совсем очистилось, а земля, умытая от пыли ливнем, нежилась косыми лучами заходящего солнца.
— Ишь дурит! — Дед мотанул патлатой головой на другой берег реки, где бесновались жерехи, гоняясь за мелочью. — Живца счас поставлю с тово краю иль ракушку, он любит ракушку пососать... Отец-то пчеловодничает?
— Ага. У Маркина пруда точок в этом году.
— Говорят, поморили опять пчел с эраплана?
— Потравили, нечаянно опылили испарцет, сейчас взяток, а их половины нет... Отец ругается.
— Бабка не хвораить? Калистра Семеновна?
— Нет пока, она зимой завсегда помирать собирается.
— Ты ей, гляди, про деда Ивана не говори, что я тебе порассказал! Она мне и так выговаривала, что, мол, ты ево загубил!
— Почему?
— Жениховался я, парень, с бабкой твоей, сватов засылал, да обскакал меня твой дед, увел из-под самова носу. А Калиска-то была! Как в церкву придет, все не на попа, а на ее глядят, крестятся вроде, а под чубами мысли грешные... Но суровая была, как кремень. Никого не подпущала. Такие казаки сватались, а она Ваньку избрала! Вот помирать скоро буду, а так баб и не понял. И ты век не ломай башку, все одно не поймешь. Темный они народ, сроду не угадаешь, чё они норовят сотворить! Опосля Ивановой смерти ишо раз сватался. Не приняла. Гварит, мол, ребятишками буду жить. Так и не приклеилась к ей грязь никакая до самой старости. Надрывалась, а тянула одна. Святая у тебя бабка, чисто святая...
Старик замолчал и долго глядел куда-то через реку, щурил глаза, словно пытаясь там что-то разглядеть из далекой молодости.
— Вот гляди, текёт перед нами вода, спешит, а ить река и сто, и двести, могёт быть, тыщи лет тут была, а вода все разная и разная. Так и в жизни... Выкинет тебя из родничка, потом скатит в реку да как подхватит, закружит, понесет. Где и об корягу вдарит, где замутит, то на стремя выкинет, то в затишь. Не успеешь оглянуться, а вот уж и море, с солью перемешает, и погонят ветра мертвую воду невесть куда. Так и на земле все спешит, живет и опять в нее прахом ложится. Вроде та же земля, ан нет, прежняя жисть утекла, другая уж толчется и спешит, об те ж коряги бьется... Эх, жизня-жизня! Живет человек, маится, работает, деньги собирает, детей рожаить... А потом хлоп! И нету ево... Помер совсем. Походят-походят к нему на могилку, погорюют... А время пройдет, и яичек на пасху никто на бугорок не положит. А ить жил человек! Ай не жил? Кто ево разберет...
...Солнце село. Я смотал удочки, насадил на кукан десяток рыбешек. Дед залез в лодку, повозился там и выкинул на берег пару больших лещей и красноперого язя.
— Возьми, никудышний у тебя улов, бабка засмеет. Не гвари, что я дал, порадуется за внука. Калиска, она ить сама любила бреднем рыбалить, за то и оглохла в молодости, застудилась.
Дрожащими руками нанизал я на ивовый прут тяжелых рыбин и заскрипел педалями домой сквозь притихший и засыпающий лес, билась по коленкам подвешенная на руль тяжелая снизка, и жалко было до слез, что стемнело и никто по станице не увидит богатый улов.

Дня через три сидели на ступеньках клуба. Щелкали семечки, ждали дневное кино.
— Смотри, хоронят кого-то! Айда поглядим! Мимо клуба текла густая толпа людей, причитали бабы, утирали глаза платочками. За гробом шел военный.
— Сын Минаича, — признал кто-то, — в полковники вышел!
Процессия остановилась. Тонко и жалобно заголосила пожилая женщина, упала поперек гроба. Ее оттаскивали, уговаривали, успокаивали старухи в черном. Военный кусал губы, глаза покраснели, за его руку держалась маленькая девочка, шмыгала носом, испуганно косилась на гроб.
Мы пролезли сквозь толпу поближе. У меня екнуло сердце: в гробу лежал тот старик рыбак. Борода лопатилась, закрывала грудь, из острого хищного носа пророс седой волос. Синие губы тонко спеклись. По ним ползали две мухи, старуха в черном платке отгоняла их взмахом сморщенной руки, поправляла медный крест на груди и белую полоску с церковным писанием вокруг лба. А сама глухо и больно говорила кому-то, может, и самой себе:
— Давно ить не ходил рыбалить, а ет убрел с ночевкой, — она поднесла к глазам скомканный платочек, вытерла набежавшие на дряблые щеки слезы, — а явился и говорит: «Поглядел, Даша, лес я, реку поглядел, рыбку половил, давай детям телеграмму, пущай едуть, помирать седня буду». Я ведь думала, шутит старый, а он свой казачий мундир надел, два «Георгия» нацепил, умылся и вышел на завалинку посидеть, вышла я, а он сидит холодный и в руках яблоки зеленые-е-е. — Опять закричала, заголосила по мертвому...
Казаки перекинули рушники через плечи, старухи вытащили табуретки из-под гроба, и пошли-понесли.
Гроб тяжело обвис на сутулых плечах шести стариков. «Полчане ево», — опять сказал кто-то. И тут мне стало не по себе, представил, что один из них мой дед, и долго-долго вглядывался в исклеванные морщинками их лица, искал того, которого не помнит даже отец, родившийся в год революции. Потом подумалось, что, не будь бабушка такой разборчивой, и не было бы меня на свете, был бы кто-то другой, и голосила бы она, а не эта старуха сейчас над гробом, все чужие... И военный этот, и его испуганная дочка пусть благодарят мою бабушку, их тоже бы не было, был бы кто-то другой. Я весь сжался от своего страшного открытия, забыв враз про всю бабкину ругню и шлепки, поверил покойному, что старуха и впрямь святая, раз выбрала себе именно деда Ивана, раз знала, что именно я хочу поглядеть этот свет, порыбалить, походить с отцом на охоту, заиметь самого лучшего друга Лешку...
На кладбище готовая могила. Гроб заколотили, опустили в яму, закрыли дубовыми плахами. «Два года назад плахи наколол дед, знать, чуял смерть. Да... И гроб сам сделал, в сарае стоял, на шипах смастерил, как игрушку...» — передавали люди друг другу чьи-то слова, качали головами...
По плахам гулко стучали комья земли. Те, кто засылал, работали молча, старательно прихлопывали лопатами, подравнивали выросший холмик; отерли вспотевшие лица рушниками, на которых принесли гроб, и закурили. Отдыхали, переговаривались вполголоса о живых делах...
Побрели люди по кладбищу к воротам, на ходу останавливаясь и читая полустертые надписи на крестах, по случаю навещая могилки умерших близких, а то так с делами и некогда. А позади белел новый дубовый крест с венком на плечах. Все уходили, повернувшись спинами к крестам, лицом к своей жизни, своим заботам, радостям и горю... До поры до времени не веря в свою смерть, отгоняя мысли, которые толпятся в голове и пытают: «Где ж мне-то лежать? В каком углу кладбища? К родным бы поближе...»
В траве трещали кузнечики, кладбище поросло густым пыреем. Никто не косит здесь траву на сено...
— Пойдем в клуб, в бильярд сыграем, скоро кино, — предложил мне кто-то из ребят.
— Нет, я поеду порыбачу. Сегодня зорька будет хорошая, ишь как парит!
Приехал на реку, сбежал с удочками на заветный земляной камень, забросил их и вдруг почуял что-то спиной, кто-то смотрел на меня сзади, и тяжел и пронзителен взгляд до самого нутра. Обернулся испуганно, уже готовый закричать от страха... Но деда не было за корягой. Еще примятая трава хранила следы, где он сидел, лежало грузило от перемета, и жухлым комом валялся старый и рваный плащ, под которым пережидал ливень...
Я разделся и, отойдя от удочек повыше, переплыл на другую сторону реки, упал на горячий и белый, промытый весенним половодьем песок. А в глазах все еще стоял дед, на нашем казачьем языке что-то толковал, хмурил брови и мотал бородой-лопатой, жестикулировал узластыми черными пальцами.
Я еще раз оглянулся под руку на черную корягу, прилипшую к яру, и опять никого не увидел... Только течет и течет река, как сто, двести и тысячи лет назад, а вода все разная и разная...

Седой

Юрий Васильевич!
Вот вживую деду своего представил, как наяву!
Аж запах махорки его в воздухе чуется...
Сразу лето вспоминается, последнее, когда я его видел. Деда отцу рассказывал историю забайкальских казаков, а отец записывал, всё книгу написать хотел. Я-то возле них тёрся, оттуда многое помню. Да не всё, к сожалению великому.
Как деда умер, я наверное, дня два плакал подряд. И каждый годовщину мы его поминаем, не забываем, и на Пасху тоже.
Разбередили вы меня рассказом.
Спасибо вам!
А рукопись так и утерялась в переездах...

Сергеев_ЮВ

Седой

Вот вот, я и хочу тебя вернуть в детство. Самые нежные и прекрасные вещи у Астафьева в книге о его детстве. А писал он их в твоем возрасте. Расслабься, уйди в тишину от забот, и улети в тот сказочный мир детства и юности, первых рыбалок и охот. А про деда напиши обязательно. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ... вспомни, как пахли девчата сейчас они воняют парфюмом а тогда... Мы ночами играли в третьего лишнего, становились в круг по паре, кто-то один бегал в кругу и становился к любой паре, третий лишний убегал и тоже становился... все это суматошно, с криками и девчачьим визгом...
Потом кроутили бутылочку и целовались с тем, на кого горлышко укажет... досель чую дрожь в груди и руках... ну какие они сладкие были, эти мимолетные губы...

Григорьев

Сергеев_ЮВ, хороши ваши рассказы...
Начал читать "Деда"..

АндрейСафонов

Сергеев_ЮВ,
Мне и сказать нечего, слов таких не знаю. Восторженными словами эмоций всех не передать. Замечательные рассказы, а на "Деде" ажно слеза на глаза навернулась. Вспомнил своих дедов, уже ведь и не поговорить с ними. Один умер - я ещё в школу не пошёл, а второй когда мне, дурню, было 20 лет, да на уме всё забавы молодости были, что расскажет запомню, а самому то пораспросить ума ни фига не было. А теперь хоть кори - не кори себя, всё одно уже не вернуть.

Да, вот, что значит Слово.

Сергеев_ЮВ

ВСЕМ!

Спасибо, ребята за добрые слова, меня давно никто так искренне не хвалил, буду стараться в новом романе порадовать вас. У меня сохранились только пять этих рассказов из 25, которые написал в армии, в госпитале. Постараюсь некоторые вытащить из памяти.

Тут вчера случилось... относящееся к нашему сайту. Приняли меня в Академию "ПРОБЛЕМ БЕЗОПАСНОСТИ, ОБОРОНЫ И ПРАВОПОРЯДКА",
сразу дали звание Профессора, все как полагается с Дипломом, Удостоверением... и... вручили Орден "Петра Великого II степени", такая огромная восьмиконечная звезда с камушками и золотым барельефом Петра I... Я стою и губы кусаю, чтобы не рассмеяться, а в голове мысль: "Догавкался на сайте на Петю", а товарищ бес-то он все видит... на тебе!

Григорьев

Сергеев_ЮВ, наши поздравления!!!

Седой

Присоединяюсь с превеликим удовольствием!
Ура! (Троекратное)