Предлагается Вашему вниманию статья, опуликованная в следующих источниках:
Журнал "Церковь" 1909 г. (№13-14).
"Духовные ответы" №3 1995 г.

В данной статье использован материал сайта
Вятское старообрядчество

Ф.Е.Мельников

«Старообрядчество и обрядоверие»

Журнал "Церковь" 1909 г. (№13-14).
"Духовные ответы" №3 1995 г.

Повесть о боярыне Морозовой

и

О трех исповедницах слово плачевное протопопа Аввакума

Предисловие

Память нации каждому крупному историческому персонажу стре­мится придать цельный, законченный облик. Памяти нации чужд протеизм. Она как бы «ваяет» своих героев. Иногда о таком «из­ваянии» можно говорить лишь условно: оно существует как некое «национальное ощущение», складываясь из разных фактов, оце­нок, эмоций, существует как аксиома культуры, не нуждающаяся в доказательствах и чаще всего не закрепленная в виде четкой формулы. Но в некоторых случаях «изваяние» исторического деятеля прямо отливается в словесную или пластическую форму. Это произошло с боярыней Федосьей Прокопьевной Морозовой, которая в памяти России осталась такой, как ее написал В. И. Суриков.

Разбирая споры и толки об этом полотне (оно было главным событием пятнадцатой передвижной выставки), Н. П. Кончаловская, внучка Сурикова, приводит среди прочих отзыв В. М. Гаршина: «Картина Сурикова удивительно ярко представляет эту замечательную женщину. Всякий, кто знает ее печальную исто­рию, я уверен в том, навсегда будет покорен художником и не будет в состоянии представить себе Федосью Прокопьевну иначе, как она изображена на его картине»¹. Современникам трудно быть беспристрастными, и предсказания их сбываются не часто. Но Гаршин оказался хорошим пророком. За те сто лет, которые отделяют нас от пятнадцатой выставки передвижников, суриковская Морозова стала «вечным спутником» всякого русского чело­века. «Иначе» действительно не представить себе эту женщину XVII века, готовую на муки и смерть ради дела, в пра­воте которого она убеждена. Но почему именно суриковская Морозова стала иконографическим каноном и историческим типом?

Прежде всего потому, что художник был верен исторической правде. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить компо­зицию картины Сурикова с одной из сцен Пространной редакции Повести о боярыне Морозовой, которая публикуется в насто­ящей книге. То, что мы видим на картине, произошло 17 или 18 ноября 1671 г. (7180-го по старинному счету «от сотворения мира»). Боярыня уже три дня сидела под стражей «в людских хоромах в подклете» своего московского дома. Теперь ей «возло­жили чепь на выю», посадили на дровни и повезли в заточение. Когда сани поравнялись с Чудовым монастырем, Морозова подняла правую руку и, «ясно изобразивши сложение перст (ста­рообрядческое двуперстие. —А. П.), высоце вознося, крестом ся часто ограждше, чепию же такожде часто звяцаше». Именно эту сцену Повести выбрал живописец. Одну деталь он изменил: железное «огорлие», ошейник, надетый на боярыню, цепью при­креплялся к «стулу» — тяжелому обрубку дерева, которого нет на картине. Морозова была не только «железы тяжкими обложе­на», но и «неудобством стула томима», и этот чурбан лежал подле нее на дровнях. Люди XIX века знали кандалы иного устройства (их подробно описал в «Мертвом доме» Достоевский). Художник, видимо, здесь решил не отступать от обыкновений своего време­ни: холст — не книга, к нему не приложишь реальный коммен­тарий.

Однако верность древнерусскому источнику еще не объясняет вполне судьбы «Боярыни Морозовой», ее роли не только в русской живописи, но и в русской культуре вообще. В своих прекрас­ных полотнах о других выдающихся людях Суриков тоже не гре­шил против истины, но персонажи этих полотен «представимы» и в других обличьях, «иначе». Конечно, героев «Перехода Суво­рова через Альпы» и «Меншикова в Березове» мы вольно или невольно сравниваем с их прижизненными портретами. Но ведь с Ермака Тимофеевича и со Стеньки Разина «парсун» не писали, так что возможности для сравнения нет, и все же ни суриковский Ермак, ни суриковский Разин не стали каноническими «изваяниями».

Дело в том, что задолго до Сурикова в национальном сознании боярыня Морозова превратилась в символ — в символ того народного движения, которое известно под не совсем точным на­званием раскола. В сущности, у этого движения два символа: про­топоп Аввакум и боярыня Морозова, духовный отец и духовная дочь, два борца и две жертвы. Но и воителей, и страдальцев при начале раскола были многие тысячи. Почему в исторической па­мяти остался Аввакум — понятно. Аввакум гениален. У него был совершенно исключительный дар слова — и, следовательно, дар убеждения. Но почему Россия остановила выбор на Морозовой?

На картине Сурикова боярыня обращается к московской тол­пе, к простолюдинам — к страннику с посохом, к старухе-нищен­ке, к юродивому, и они не скрывают своего сочувствия вельмож­ной узнице. Так и было: мы знаем, что за старую веру поднялись низы, для которых посягательство властей на освященный веками обряд означало посягательство на весь уклад жизни, озна­чало насилие и гнет. Мы знаем, что в доме боярыни находили хлеб и кров и странники, и нищие, и юродивые. Мы знаем, что люди ее сословия ставили Морозовой в вину как раз привержен­ность к «простецам»: «Приимала еси в дом... юродивых и прочих таковых... их учения держася». Но был еще один человек, к кото­рому в тот ноябрьский день простирала два перста Морозова, для которого она бряцала цепями. Этот человек — царь Алексей Михайлович.

Чудов монастырь находился в Кремле. Боярыню везли около государева дворца. «Мняше бо святая, яко на переходех царь смотряет», — пишет автор Повести, и пишет скорее всего со слов самой Морозовой, к которой он был очень близок и с которой имел случай разговаривать и в тюрьме (очень интересные сообра­жения о личности автора приводятся в исследовании А. И. Мазунина²). Неизвестно, глядел ли царь на боярыню с дворцовых переходов, под которыми ехали сани, или не глядел. Но в том, что мысли о ней прямо-таки преследовали Алексея Михайловича, нет ни малейшего сомнения. Для царя она была камнем преткно­вения: ведь речь шла не о рядовой ослушнице, а о Морозовой — это имя громко звучало в XVII веке!

Морозовы в XV—XVI веках имели исключительно высокое положение³. В полуторастолетний промежуток от Ивана III до Смуты из этой фамилии вышло до тридцати думцов, бояр и окольничих. Хотя опалы и казни Грозного не обошли и Морозо­вых, хотя к моменту воцарения Романовых остались считанные представители этого рода, которому суждено было пресечься в XVII веке, но именно время правления двух первых Романовых было для Морозовых временем наибольших успехов.

Двое из них, братья Борис и Глеб Ивановичи, в юности были спальниками своего сверстника Михаила Федоровича, т. е. «до­машними, комнатными, самыми приближенными людьми»⁴. Это назначение, по-видимому, они получили по родству и свойству с Романовыми. Достаточно сказать, что один из их родичей был прадедом матери царя Михаила, а два других родича, Салтыковы, его двоюродными братьями. Борис Иванович Морозов был пожа­лован в бояре в 1634 г., в связи с назначением в дядьки к царевичу Алексею Михайловичу. Когда в 1645 г. Алексей по семнадцатому году венчался на государство, его пестун стал временщиком, «сильным человеком». Как тогда выражались, царь «глядел у него изо рта».

В июне 1648 г. в Москве разразился мятеж, «всколыбалася чернь на бояр» — и прежде всего на Бориса Морозова. Но и это ему не особенно повредило: царь со слезами «выпросил» у мира своего кормильца. Дядька крепко держал в руках своего воспи­танника и сам, пустив в ход всю ловкость и влияние, выбрал ему невесту из худородных Милославских, Марию Ильиничну. На свадьбе Борис Морозов играл первую роль — был у государя «во отцово место». Через десять дней сыграли еще одну свадьбу: Борис Морозов, вдовец и человек уже пожилой, женился вторым браком на царицыной сестре Анне и сделался царским свояком.

Из своего совершенно исключительного положения он извлек все, что можно. В 1638 г. Борис Морозов владел тремястами с лишком крестьянских дворов. Это хорошее, но обыкновенное для боярина того времени состояние. Пятнадцать лет спустя за ним числилось 7254 двора, в двадцать раз больше!⁵ Это — неслы­ханное богатство. Столько же дворов было лишь у царева дяди Никиты Ивановича Романова да у одного из князей Черкасских, Якова Куденетовича. Все остальные бояре, титулованные и нети­тулованные, уступали Борису Морозову во много раз.

Карьера Глеба Ивановича Морозова, человека вполне зауряд­ного, — как бы отражение карьеры старшего брата. Начали они одинаково — спальниками царя и дядьками царевичей. Но царе­вич Иван Михайлович, к которому был приставлен Глеб Моро­зов, сделанный по этому случаю боярином, умер малолетним. С этого времени продвижение Глеба Морозова замедлилось и все­цело зависело от успехов его брата. Как и последний, он тоже женился во второй раз и тоже на худородной — на 17-летней кра­савице Федосье Прокопьевне Соковниной. Соковнины, лихвинские и карачевские дети боярские, попали в среду московской знати по близкому родству с Милославскими. Федосья Прокопьевна, скорее всего, была выдана за Глеба Морозова «из дворца». Она стала «приезжей боярыней» царицы (эта была большая честь), которая всегда обходилась с ней по-родствен­ному и, пока была жива, всегда заступалась за нее перед царем.

Борис Морозов умер в 1662 г. бездетным Его вотчины насле­довал младший брат, который и сам был очень достаточным человеком (2110 дворов по росписи 1653 г.⁶). Почти одновре­менно с Борисом скончался и Глеб Иванович, и единственным владельцем этого громадного состояния, уступавшего, быть может, только состоянию «именитых людей» Строгановых, ока­зался отрок Иван Глебович, а на деле его мать Федосья Прокопьевна Морозова.

Ее окружало не только богатство, но и роскошь. Роскошным был ее московский дом. Аввакум вспоминал, что она выезжала в карете с «мусиею и сребром», которую везли «аргамаки многи, 6 или 12, с гремячими цепьми» и которую сопровождало «100 или 200, а иногда человек и триста» слуг. Роскошь проникала и в подмосковные вотчины, что тогда было ново и непривычно. Дело в том, что по старинной традиции боярские вотчины имели чисто хозяйственное назначение. Первым эту традицию нарушил царь Алексей Михайлович, который завел под Москвой несколько роскошных усадеб. Среди них выделялись Измайлово и Коломенское, «восьмое чудо света». Не отставал от царя и его дядька, устроивший с большой пышностью свое село Павловское в Звенигородском уезде, которое стало «подобием дачи», куда боярин «выезжал для развлечений... приглашая в гости... иногда и самого царя»⁷. Их примеру следовал и Глеб Морозов. В хоромах его подмосковного села Зюзина полы были «писаной шахмат», сад занимал две десятины, а на дворе разгуливали павлины и павы⁸. В данном случае царь и братья Морозовы подражали Евро­пе, и прежде всего польским «потентатам». Именно в XVII ве­ке, в эпоху барокко, в Польше начался расцвет усадебной жизни. В походах середины 50-х годов царь имел возможность лице­зреть роскошные резиденции магнатов. В этих походах, между прочим, участвовал также Глеб Морозов, состоявший при особе государя.

Учитывая все это — древность и «честь» фамилии Морозо­вых, их родственные связи с царем и царицей, их положение в думе и при дворе, их богатство и роскошь частной жизни, мы лучше поймем протопопа Аввакума, который видел нечто совер­шенно исключительное в том, что боярыня Морозова отреклась от «земной славы»: «Не дивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя: на се бо зван семь, да отрясу бремя греховное. А се человек нищей, непородней и неразумной, от человек беззаступной, оде­яния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господем Богом. Но чюдно о вашей честности помыслить: род ваш, — Борис Ивано­вич Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще». Аввакум в данном случае выражал народное мнение. Народ при­знал Морозову своей заступницей именно потому, что она добро­вольно «отрясла прах» богатства и роскоши, добровольно сравня­лась с «простецами».

Мы лучше поймем и поведение московской знати. Не преуспев в попытках образумить заблудшую овцу, увидев, что тщетны даже призывы к материнским ее чувствам, знать все же долго противилась архиереям, которые с таким рвением вели дело боярыни. Особенно усердствовали невежественный Иоаким, тогда чудовский архимандрит, и митрополит Сарский и Подонский Павел — оба люди крайне жестокие. Но даже мягкий патриарх Питирим изменил своему нраву, когда понял, как нена­видит Морозова его «никонианскую веру». «Ревый, яко медведь» (по словам автора Повести), патриарх приказал тащить бояры­ню, «яко пса, чепию за выю», так что Морозова на лестнице «все степени главою своею сочла». А Питирим в это время кричал: «Утре страдницу в струб!» (т. е. на костер, потому что тогда было принято сжигать людей «в срубе»). Однако «боляре не потянули», и архиереям пришлось уступить.

Конечно, знать защищала не столько человека, не Федосью Морозову как таковую, сколько сословные привилегии. Знать боялась прецедента. И лишь убедившись, что дело это для нее в сословном отношении безопасно, что оно «не в пример и не в образец», знать отреклась от боярыни Морозовой. На заб­лудшую овцу теперь стали смотреть как на паршивую овцу — по пословице «в семье не без урода, а на гумне не без урона».

Только братья Морозовой, Федор и Алексей Соковнины, остались ей верны, как была ей верна и княгиня Евдокия Урусо­ва, ее младшая сестра, которая страдала и умерла с нею вместе. Царь Алексей поспешил удалить обоих братьев из Москвы, на­значив их воеводами в маленькие города. Это была ссылка, кото­рую никак нельзя назвать почетной. Видимо, царь знал или подозревал, что с сестрами у Соковниных не только кровная, но и духовная связь, что все они стоят за «древлее благочестие». Видимо, царь их опасался — и не без оснований, как показали позднейшие события.

4 марта 1697 г. окольничий Алексей Прокопьевич Соковнин, «потаенный раскольник», окончил свои дни на плахе. Его обезглавили на Красной площади — за то, что вместе со стрелецким-полковником Иваном Цыклером он стоял во главе заговора на жизнь Петра I. Среди казненных заговорщиков был и стольник Федор Матвеевич Пушкин, женатый на дочери Алексея Соковнина. Пушкины, как самая слабая по «чести и месту» ветвь рода Гаврилы Алексича, начали возвышаться в конце XVI века после гибели в опричное время более знатных родичей. XVII век был для Пушкиных периодом наибольших успехов, но окончился он их катастрофой — неожиданной и незаслуженной, потому что казнь одного заговорщика обернулась фактической опалой для всей многочисленной фамилии. Если Морозовы в XVII веке вымерли в буквальном смысле слова, то Пушкиным судьба гото­вила политическую смерть: отныне и навсегда они были изверг­нуты из правящего слоя.

Но вернемся к противоборству боярыни Морозовой и царя Алексея. Царь и после разрыва с Никоном остался верен церков­ной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Царя очень беспокоило сопротивление старообряд­цев, и поэтому он давно был недоволен Морозовой. Он, конечно, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через сво­яченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты — пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и огра­ничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через род­ственников и т. п. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще два с половиной года щадил Морозову. Судя по всему, он довольство­вался «малым лицемерием» Морозовой. Из Повести ясно, что она «приличия ради... ходила к храму», т. е. посещала никониан­ское богослужение. Все круто переменилось после ее тайного пострига.

Если боярыня Федосья «приличия ради» могла кривить душой, то инокине Феодоре, давшей монашеские обеты, не пристало и «малое лицемерие». Морозова «нача уклонятися» от мирских и религиозных обязанностей, связанных с саном «верховой» (двор­цовой) боярыни. 22 января 1671 г. она не явилась на свадьбу царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной, сославшись на болезнь: «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти». Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как тяжкое оскорбле­ние. С этого момента Морозова стала для него личным врагом. Архиереи ловко играли на этом. В ходе спора о вере они поста­вили вопрос прямо (в прямоте и крылся подвох): «В краткости вопрошаем тя, — по тем служебникам, по коим государь царь причащается и благоверная царица и царевичи и царевны, ты причастиши ли ся?» И у Морозовой не оставалось иного выхода, как прямо ответить: «Не причащуся».

Автор Повести вкладывает в уста царя Алексея Михайловича знаменательные слова, касающиеся его распри с Морозовой: «Тяжко ей братися со мною — един кто от нас одолеет всяко». Вряд ли эти слова были когда-нибудь произнесены: не мог же в самом деле самодержец всея Руси хоть на миг допустить, что его «одолеет» закосневшая в непокорстве боярыня. Но вымысел имеет в своем роде не меньшую историческую ценность, нежели непреложно установленный факт. В данном случае вымысел — это глас народа. Народ воспринимал борьбу царя и Морозовой как духовный поединок (а в битве духа соперники всегда равны) и был всецело на стороне «поединщицы». Есть все основания пола­гать, что царь это прекрасно понимал. Его приказание уморить Морозову голодом в боровской яме, в «тме несветимой», в «задухе земной» поражает не только жестокостью, но и холодным расчетом. Дело даже не в том, что на миру смерть красна. Дело в том, что публичная казнь дает человеку ореол мученичества (если, разумеется, народ на стороне казненного). Этого царь боялся больше всего, боялся, что «будет последняя беда горши первыя». Поэтому он обрек Морозову и ее сестру на «тихую», долгую смерть. Поэтому их тела — в рогоже, без отпе­вания — зарыли внутри стен боровского острога: опасались, как бы старообрядцы не выкопали их «с великою честию, яко святых мучениц мощи». Морозову держали под стражей, пока она была жива. Ее оставили под стражей и после смерти, ко­торая положила конец ее страданиям в ночь с 1 на 2 ноября 1675 г.

Создавая символ, история довольствуется немногими круп­ными мазками. Частная жизнь для национальной памяти безраз­лична. Быт бренного человека, его земные страсти — все это мелочи, их уносит река забвения. В такой избирательности есть свой резон, потому что история запоминает прежде всего героев, но есть и опасность, потому что подлинный облик человека невольно искажается.

От суриковской Морозовой веет духом фанатизма. Но считать ее фанатичкой неверно. Древнерусский человек в отличие от человека просветительской культуры жил и мыслил в рамках религиозного сознания. Он «окормлялся» верой как насущным хлебом. В Древней Руси было сколько угодно еретиков и веро­отступников, но не было атеистов, а значит, и фанатизм вы­глядел иначе. Боярыня Морозова — это характер сильный, но не фанатичный, без тени угрюмства, и недаром Аввакум писал о ней как о «жене веселообразной и любовной» (любезной). Ей вовсе не чужды были человеческие страсти и слабости.

О них мы узнаем прежде всего от Аввакума, который по обя­занности духовного отца наставлял, бранил, а иногда и ругатель­ски ругал Морозову. Разумеется, бранчливость Аввакума далеко не всегда нужно принимать за чистую монету. Часто это был «те­рапевтический», целительный прием. Когда Морозова в тюрьме убивалась по умершем сыне, Аввакум писал ей из Пустозерска сердитое письмо, даже назвал ее «грязь худая», а закончил так: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Но в неко­торых случаях упреки духовного отца кажутся вполне основа­тельными.

После смерти старого мужа Морозова осталась молодой, тридцатилетней вдовой. Она «томила» тело власяницей, но и вла­сяница не всегда помогала. «Глупая, безумная, безобразная, — писал ей Аввакум, — выколи глазища те свои челноком, что и Мастридия»⁹. Аввакум имел в виду пример преподобной Мастридии, житие которой боярыня знала по Прологу (под 24 ноября). Героиня этого жития выколола себе глаза, чтобы избавиться от любовного соблазна.

Аввакум уличал Морозову и в скупости: «А ныне... пишешь: оскудала, батюшко; поделитца с вами нечем. И я лише рассмеяхся твоему несогласию... Милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором». Со своей точки зрения Аввакум был прав. Когда мы читаем, что боярыня послала в Пустозерск восемь рублей, «батюшку два рубли одно­му, да ему ж на подел шесть рублев з братьею Христовою»¹⁰, то мы невольно вспоминаем о золоте и драгоценностях, которые она прятала от властей. В данном случае с Аввакумом нельзя не согласиться. Однако это была не просто скупость, а и домови­тость рачительной хозяйки. Морозова по своему положению была «матерая вдова», т. е. вдова, которая управляет вотчинами до совершеннолетия сына. Поэтому она и пеклась о том, «как... дом строен, как славы нажить больше, как... села и деревни стройны». «Матерая вдова» хранила для сына богатства, нако­пленные его отцом и дядей. Она надеялась, что сын, как бы ни сложилась судьба матери, будет жить в «земной славе», приличе­ствующей его знаменитому роду.

Морозова очень любила своего Ивана. Чувствуя, что терпе­нию царя приходит конец, что беда у порога, она спешила женить сына и советовалась с духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять — из добрыя ли породы или из обышныя. Которыя поро­дою полутче девицы, те похуже, а те девицы лутче, которыя породою похуже». Эта цитата дает наглядное представление о Морозовой. Ее письма — женские письма. Мы не найдем в них рассуждений о вере, зато найдем жалобы на тех, кто смеет «абманывать» боярыню, найдем просьбы не слушать тех, кто ее обно­сит перед протопопом: «Што х тебе ни пишить, то все лошь». Та, что диктовала, а иногда своей рукой писала эти «грамотки», — не мрачная фанатичка, а хозяйка и мать, занятая сыном и домаш­ними делами.

Поэтому понятно ее «малое лицемерие», понятны колебания, которые отразились и в Повести. Там, где речь идет о пытке, автор пишет, что Морозова и с дыбы «победоносно» обличала «лукавое их отступление». Здесь очевидно влияние житийного канона, согласно которому страдалец за веру всегда переносит пытки не только мужественно, но и «радостно». Но гораздо силь­нее и по-человечески достовернее конец этого эпизода, когда боярыня заплакала и сказала одному из надзиравших за пыткой: «Се ли християнство, еже сице человека умучити?»

И умирала она не как житийная героиня, а как человек. «Раб Христов! — взывала замученная голодом боярыня к сторожив­шему ее стрельцу. — Есть ли у тебе отец и мати в живых или преставилися? И убо аще живы, помолимся о них и о тебе; аще ж умроша — помянем их. Умилосердися, раб Христов! Зело изнемогох от глада и алчу ясти, помилуй мя, даждь ми колачика». И когда тот отказал («Ни, госпоже, боюся»), она из ямы просила у него хотя бы хлебца, хотя бы «мало сухариков», хотя бы яблоко или огурчик — и все напрасно.

Человеческая немощь не умаляет подвига. Напротив, она подчеркивает его величие: чтобы совершить подвиг, нужно быть прежде всего человеком.

А. М. Панченко

¹ Цит. по кн.: Кончаловская  Наталья. Дар бесцен­ный. М., 1965, с. 151.

²   Повесть о боярыне Морозовой. Подготовка текстов и иссле­дование А. И. Мазунина. Л., 1979.

³   О генеалогии Морозовых и других боярских родов см. в кн.: Веселовский С.  Б. Исследования по истории класса слу­жилых землевладельцев. М., 1969.

⁴ Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетии. Изд. 3-е. М., 1901, с. 101.

⁵ См.: Водарский Я. Е. Правящая группа светских фео­далов в России в XVII в. — В кн.: Дворянство и крепостной строй России XVI—XVIII вв. Сб. памяти А. А. Новосельского. М., 1975, с. 93.

⁶ Там же. Для сравнения укажем, что по расчету Я. Е. Водарского в это время у думных людей было в среднем дво­ров: у бояр по 1567, у окольничих по 526, у думных дворян по 357.

⁷ Петрикеев Д. И. Крупное крепостное хозяйство XVII в. Л., 1967, с. 46.

⁸ См.: Тихонов Ю. А. Подмосковные имения русской аристократии во второй половине XVII — начале XVIII в. — В кн.: Дворянство и крепостной строй России XVI—XVIII вв. М., 1975, с. 139-140.

⁹   Эту фразу любопытно сопоставить с одним случаем из моло­дости Аввакума, о котором он рассказал в своем Житии: «Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехами обремененна, блудному делу... повинна... Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи, и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение» (Житие — Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга вторая. М., 1989, с. 356). Здесь Аввакум прямо поступил «по Прологу»: в Прологе под 27 декабря есть аналогичный рассказ о монахе и блуднице.

¹⁰ Конечно, восемь рублей — немалые деньги по тем време­нам. Но Аввакуму и его пустозерским «соузникам» приходилось тратить больше, чем какому-нибудь жителю Москвы. Вот при­мер: чтобы отослать письмо Морозовой, Аввакуму пришлось дать стрельцу целую полтину.

Повесть о боярыне Морозовой

Месяца ноемврия во 2 день, сказание отчасти о доблести и мужестве, и изящном свидетельстве, и терпеливодушном страдании новоявленной преподобновеликомученицы болярыни Феодосии Прокопиевны, нареченной во инокинях Феодоры, по тезоименству земныя славы Морозовы, и единородной сестры ее и сострадалицы ее, благоверной княгини Евдокии, и третей соузницы их Марии; имать же сия повесть поведание вкратце.

Сия убо блаженная и приснопамятная родися от роди­телю благородну и благочестиву — отца Прокопия, сигклитика царствующего града Москвы, пореклом словяше Соковнин, мати же ее бяше Анисия; и бяху человека бла­говерна и боящася Бога. Егда же сия достиже возраста и бяше седми-на-десяти лет, тогда родителя ее сочтаста ю законному браку за болярина Глеба Ивановича Морозо­ва; и бывши мати, роди бо сына по явлению великаго Сер­гия-чудотворца, и наречен бысть Иван.

Брат же Глебов, Борис Иванович Морозов, вельми любляше сноху свою духовною любовию, сию Феодосию. Егда убо прихождаше к нему в дом, тогда он сам среташе ю любезне и глаголаше: «Прииди, друг мой духовный, пойди, радость моя душевная!» И седящи на мног час, беседоваху духовныя словеса. И провождающи ю, глаголаше: «Днесь насладихся паче меда и сота словес твоих душеполезных!»

И мала лета пожив, оста вдовою, имущи с собою сиро­тою сына своего Ивана. Научена же бысть добродетель­ному житию и правым догматам священномучеником Аввакумом протопопом, Егда же токмо уведе о правосла­вии, возревнова зело и развращенного всего отвратися. И бысть к ней присылка по повелению цареву: Иоаким, архимарит чудовский, и Петр-ключарь. Она же крепко свидетельствова и зело их посрами. И ея ради обличе­ния — крест на просвирах во всей России потребили, — а у ней полъотчин отняли; она же, аще и многи скорби приимаше, обаче благочестия не единем же образом отступити не хотяше, но и умрети о правде изволяше.

Упрощением царицы Марии, понеже зело милостива к ней была и любила ея за добродетель, по сем искушении малу ослабу получи, и потом многи милостыни сотвори, много имения расточи неимущим, многих с правежу ску­пи [от наказания откупи]. И монастырем довольная подаваше, и церквам потребная приношаше, пустынников многих потребными удовлеваше, прокаженных в дому своем упокоеваше.

Последи же от страдальца отца Трифилия уведе о некоей инокине благоговейной, именем Мелании, и при­звавши ю, и слышав словеса ее, возлюби зело, и изволи ю в матерь себе избрати. И смирившися Христа ради, отдадеся ей под начал, и до конца отсече свою волю. И сице пребысть до конца опасная [старательная] послушница, яко и до дня смерти своей ни в чем повеления ее не ослушалася.

И от тоя Мелании наставляема, уже в конец постиже разумети и сотворити всякое богоугодное дело: по темни­цам с нею ходящи пешима ногама и милостыню носящи, и по чудотворным местам обтичющи обе купно зело рано, яко Мария Магдылыни и Мария Ияковля ко гробу Госпо­дню, тако и сии голубицы в собор, и в Чудов, и к ризе Господни, на ся, яко достойни, возлагающе ризу Госпо­дню и целующе устнама с теплыми слезами, чудотворцев же мощи лобызающе верными душами.

Потом же Феодосия тщашеся всяку волю Божию делом совершить и нудяше плоть свою на постнические подвиги; питаше бо ся постом и цветяше молитвами, смертною памятию содрогашеся и радостотворным пла­чем исполняшеся, жегома и разжигаема огнем Божия любве распадающиеся — не згараше, но Дух Святый ю орошаше.

И не вем аз, о которой добродетели не прилежаше, наипаче же всего яко крепкое основание полагаше пра­вославную веру, ведущи известно, яко без веры невоз­можно угодити Богу. И дерзновенно реку: достойно и пра­ведно сей блаженной со Фезвитянином-пророком глаголати и со оруженосным огнеколесничником Илиею слав­ным громогласно вопити: «Ревнуя, поревновах по Господе Бозе Вседержители! <Они же> яко кафолическую веру оставиша, а римляно-латинския догматы возлюбиша, и рабы Божия избиша, и тщатся до конца церковь Божию раскопати!»

И елицы убо (аще и от сродник ей бяху) держаху же ся никониянства, — без сомнения их обличаше.

Михайло Алексеевич Ртищев со дщерию своею Анною, аки возлюбленнии сосуди Никоновы, многажды и у нея в дому седяще, начинаху Никона хвалити, и преда­ние его блажити, искушающе ю и надеющеся, егда како возмогут ю поколебати и на свой разум привести. И глаголюще: «Велик и премудр учитель Никон-патриарх, и вера, преданная от него, зело стройна, и добро и красно по новым книгам служити!»

Помолчав, отверзает уста Прокопиевна: «Поистине, дядюшко, прельщени есте и такова врага Божия и отступ­ника похваляете, и книги его, насеянные римских и иных всяких ересей, ублажаете! Православным нам подобает книг его отвращатися и всех его нововводных преданий богомерзких гнушатися, и его самого, врага церкви Хри­стовы, проклинати всячески!»

Старейший же сединовец [седовласый] еще понуждает я, рекущи: «О, чадо Феодосие! Что сие твориши? Почто отлучилася от нас? Не видиши ли виноград сей?» (О детех седящих се глаголет.) — «Только было нам, зря на них, яко на леторасли масличныя, веселитися и ликовати, купно с тобою ядуще и пиюще, общею любовию, но едино между нами рассечение стало! Молю тя: остави распрю, прекрестися тремя персты и прочее ни в чем не прекослови великому государю и всем архиереям! Вем аз, яко погуби тя и прельсти злейший он враг, протопоп, его же и имени гнушаюся воспомянути за многую ненависть, его же ты сама веси, за его же учение умрети хощеши — реку же обаче — Аввакума, проклятого нашими архиереи!»

Добляя же, яко видя старика безумствующа, осклабляшеся [улыбаясь] лицем и тихим гласом рече: «Не тако, дядюшко, не тако! Несть право твое отвещание: сладкое горьким нарицаеши, а горькое сладким называеши. А отец Аввакум — истинный ученик Христов, понеже страждет за закон Владыки своего, и сего ради хотящим Богу угодити дов­леет его учения послушати!» И ина множайшая сих изрече, и всегда с ними брань неукротиму бяше, и помощию Христовою посрамляше их.

Единою же Анна сия, Михайловна, нача ей вещати: «О, сестрица голубушка! Съели тебе старицы-белевки [т. е. из Белевского уезда], проглотили твою душу, аки птенца, отлучили тебе от нас! Не точию нас ты презрела, но и о единородном сыне своем не радиши! Едино у тебе и есть чадо, и ты и на того не глядишь. Да еще каковое чадо-то! Кто не удивится красоте его? Подобаше тебе, ему спящу, а тебе бдети над ним и поставить свещи от чистейшего воска, и не вем, каковую лампаду жещи над красотою зрака его и зрети тебе доброты лица его и веселитися, яко таковое чадо драгое даровал тебе Бог! Многажды бо и сам государь и с царицею вельми дивляхуся красоте его, а ты его ни во что полагаеши, великому государю не повинуешися. И убо еда како за твое прекословие приидет на тя и на дом твой огнепальная ярость царева, и повелит дом твой разграбити — тогда сама многи скорби подъимеши, и сына своего нища сотвориши своим немилосердием!»

Феодосия же отверзе священная своя уста и рече: «Не­правду глаголеши ты! Несмь бо аз прельщена, яко же ты глаголеши, от белевских стариц, но по благодати Спаси­теля моего чту Бога-Отца целым умом, а Ивана люблю аз и молю о нем Бога беспрестани, и радею о полезных ему душевных и телесных, а еже вы мыслите, еже бы мне Ивановы ради любве душу свою повредити или сына своего жалеючи благочестия отступити», — и сия рекши, знаменася крестным знамением и глагола: «Сохрани мене, Сын Божий, от сего неподобного милования! Не хощу, не хощу, щадя сына своего, себе погубити! Аще и единороден ми есть, но Христа аз люблю более сына! Ведомо вам буди: аще умышляете сыном мне препяти от Христова пути, то никогда сего не получите! Но сице вам дерзновенно реку: аще хощете, изведите сына моего Ивана на Пожар и предадите его на растерзание псом, страша мене, яко да отступлю от веры, то аз не хощу сего сотворити! Аще и узрю красоту его псы растерзова ему, благочестия же не помыслю отступити! Ведыи буди известно, яко аще аз до конца во Христове вере пребуду и смерти сего ради сподоблюся вкусить, то никто ж его от руку моею исхитити не может!»

Сия слышавши, Анна яко от грома ужасошися от страшных ея словес и преизлиха дивляшеся крепкому ея мужеству и непреложному разуму.

Моляше же ся Феодосия многажды Богу, яко да дасть и сестре ее княгине Евдокии таковую же любовь ко Хри­сту и попечение имети о душе, словесы же наказоваше ю с любовию намнозе и увеща ю, еже предатися в повинове­ние матери Мелании. Она же зело радостне и с великим усердием умоли матерь, еже бо попеклася о спасении души ее. Мати же надолзе отрицашеся, но обаче княгиня многими слезами возможе, и бысть послушница изрядна. И не точию во едином послушании, но и во всех доброде­тельных нравах ревноваше старейшей сестре своей Фео­досии, и тщашеся во всем уподобитися ей: постом и моли­твами, и к юзником посещением. И тако уподобися ей, яко бы рещи: «Во двою телесех едина душа!»

Феодосия же начат мыслию на большая простиратися, желая зело аггельскаго образа. И припаде к матери, лобызаше руце ее, и поклоняяся на землю, моляше, яко да облечет ю во иноческий чин. Мати же паки отлагаше многих ради вещей². Первое — мыслящи, — яко вещи сей невозможно есть в дому утаитися, и аще уведено се будет у царя — многим людем многие будут скорби, расспросов ради уведения: «Кто постриг?» А другое дело — и еже из дому скрытися — другая беда. Третие: аще и утаится, приспе время сына браком сочетати, и убо ту потреба быти многой молве и попечению, и о свадебных чинех уряжение, а инокам таковая творити не в лепоту. Четвертое: потреба, еже до конца ошаятися [воздерживаться] и малого оного лицеме­рия и приличия ради уже не ходити к храму, но стати до конца мужески.

Она же зело распадающийся любовию Божиею и зельно желаше несытною любовию иноческого образа и жития.

Мати же и в сем паки видя веру ее велию, и усердие многое, и непреложный разум, изволи быти сему: молит отца Досифея, яко да сподобит ю аггельскаго одеяния. Он же постриже ю, и наречена бысть Феодора, и даде от Евангелия матери Мелании.

Тогда блаженная Феодора, яко сподобися такового дара Божия великого и яко желанный ей аггельский ино­ческий чин зря на себе, начат вдаватися большим подви­гам: посту, и молитве, и молчанию, а от домовых дел, от всех, нача уклонятися, сказующи себе болящу; и всякия судныя дела приказала ведати верным людям своим.

Егда же приспе брак царев, егда поят царицу Ната­лию, тогда Феодора не восхоте на брак царев прийти с прочими боляронями, и тяжко си вмени царь Алексей, понеже ей достояше в первых стояти и титлу царскую говорити. И последи прилежнее зва ю, и до конца отречеся, рекущи, яко «Ноги ми зело прискорбии, и не могу ни ходити, ни стояти!» Царь же рече: «Вем, яко загордилася!»

Преподобная же сего ради не восхоте прийти, понеже тамо в титле царя благоверным нарицати и руку его целовати, и от благословения архиереев их невозможно избыти. И изволи страдати, нежели с ними сообщатися, едущи бо, яко се дело просто царь не покинет, яко же и бысть: все бо то лето зело на ню гневался, и начат вины искати, како бы ю аки не туне изгнати. И уже близ есени приела к ней болярина Троекурова, и с месяц поноровя [потерпев, подождав] — князь Петра Урусова, с выговором, еже бы покорилася, приняла все новоизданные их законы; аще ли не послу­шает, то быти бедам великим.

Она же дерзаше о имени Господни и болярам тем отказоваше: «Аз царю зла не вем себе сотворшу, и дивлюся, почто царский гнев на мое убожество? Аще ли же хощет мя отставити от правые веры, и в том бы государь на меня не кручинился, но известно ему буди: по се число Сын Божий покрывал своею десницею, ни в мысли моей не приях когда, еже отставя отеческую веру и принята Никоновы уставы! Но се ми возлюблено, яко в вере християнской, в ней же родихся, и по апостольским преданиям крестихся, в том хощу и умрети. И прочее довлеет [подобает] ему, госу­дарю, не стужати [не стыдить] мне, убозей ми рабе, понеже мне сей нашей православной веры, седмию вселенскими соборы утверженной, никако никогда отрещися невозможно, яко же и прежде множицею сказах ему о сем».

Послании же пришедше и поведаху царю мужественыя словеса ее. Он же паче множае гневом распаляшеся, мысля ю сокрушите, и глагола предстоящим: «Тяжко ей братися со мною! Един кто от нас одолеет всяко!»

И нача с боляры своими совет творите о ней, что ей хощет сотворите. И бысть в Верху [во дворце в Кремле] не едино сидение об ней, думающе, како ю сокрушат. И боляре убо все, видяще неправедную ярость и на неповинную кровь состав злый, не прилагахуся к совету, но точию возразити злого не могуще, страха же ради молчаху. Наипаче же арю на сие поспешествоваху архиереи, и старцы жидов­ские, и иеромонахи римские. Тии бо зело блаженную ненавидяху, и желающе ю всячески, яко сыроядцы, живу пожрати, понеже сия ревнительница везде будущи — и в дому своем при гостех, и сама где на беседе — несумнение потязаше [обличала] их прелесть и при множестве слышащих поношаше их блядство [обман] заблужденное, а им во уши вся сия прихождаше. И сей ради вины ненавидяху ее, и сице у них думе идущи.

У Феодоры в то время в дому живяху пятерица ино­кинь изгнанных, и прошахуся у нея, да отпустит их, чтобы и их тут не захватили. А она не можаше насытитися их любви, зело бо радовашеся, зря в нощи на правиле себе с ними Христу предстоящу, и на трапезе их с собою ядущих. И сего ради держа их после первого выговору, сед­миц яко пять, и скорбящим им глаголаше: «Ни, голубицы мои, не бойтеся! Ныне еще не будет ко мне присылки». Княгиня же Евдокия во вся сия дни с нею и с ними такожде неразлучна бяше, и любезную сестру свою в скорбех ее утешаше, и точию на мало время в дом ко князю отъез­жала, более же ту пребываше.

Егда же приспе ноября 14 число, рече Феодора старицам: «Матушки мои, время мое прииде ко мне! Идите вси вы каяждо, а може Господь вас сохранит, а мне благословите на Божие дело и помолитеся о мне, яко да укрепит мя Гос­подь ваших ради молитв, еже страдати без сомнения о имени Господни!» И тако любезне целовав, отпусти их с миром.

В мясопуст же отъиде и княгиня в дом свой; и седящи с князем на трапезе и вечеряющи, начат ей князь поведовати, что у них в Верху творится, и рече: «Скорби великие грядут на сестру твою, понеже царь неукротимым гневом содержим, и изволяет на том, что вскоре ее из дому изгнати!» И сия изрек князь, начат другая глаголати: «Княгиня, послушай, еже аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесем моим! Христос во Евангелии глаголет: «Предадят вы на сонмы, и на соборищах их биют вас, пред владыки же и царя ведени будете мене ради, во сви­детельство им. Глаголю же вам, другам своим: «Не убойтеся от убивающих тело, и потом не могущих лишше что сотворити». Слышиши ли, княгини? Се Христос сам гла­голет, ты же внемли и напамятуй!» Княгиня о сих глаго­лах зело радовашеся.

Во утрие грядущу князю ко царю в Верх, моли его кня­гини, яко да отпустит ю к Феодоре. Он же рек: «Иди и простися с нею, точию не косни тамо, мню бо аз, яко днесь присылка к ней будет». Она же пришедши и укосне в дому ее до нощи. И ждущим им гостей.

И се во вторый час нощи отворишася врата большие. Феодора же вмале ужасшися, разуме, яко мучители идут, и яко преклонися на лавку. Благоверная же княгиня, оза­ряема духом святым, подкрепи ю и рече: «Матушка-сестрица, дерзай! С нами Христос — не бойся! Востани, — положим начало [начнем молиться]». И егда совершиша седмь поклонов приходных, едина у единой благословишася свидетельствовати истину.

Феодора возляже на пуховик свой, близ иконы пресвятыя Богородицы Феодоровския, княгиня же отъиде в чулан, иже устроен в той же постельной, его же содела Феодора наставнице своей Мелании, и тамо княгиня подобие возляже.

И се Иоаким, архимарит Чудова монастыря, грядяше с великою гордостию, и вниде в постельную дерзко, и видев ю возлежащу, поведа ей послана себе быти от царя, и понуди ю, яко да востанет, да — или стоящи или поне едящи — ответ творит противу царских словес, повеленных ему глаголати пред нею. Она же не повинуся сего сотворити.

Тогда архимарит истяза ю: «Како, — рече, — крестишися и како еще молитву твориши?» Она же, сложа пер­сты по древнему преданию святых отец и отверзши преосвященная уста своя, и воспе: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Сице аз крещуся, сице же и молюся!»

Архимарит же паки второе истязание принесе: «Ста­рица Меланья, — а ты ей в дому своем имя нарекла еси Александра, — где она ныне? Повеждь вскоре, потребу бо имамы о ней!»

Блаженная же Феодора отвеща: «По милости Божий и молитвами родителей наших, по силе нашей, убогий наш дом отверсты врата имяше к восприятию странных рабов Христовых. Егда бе время, бысть и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры; ныне же несть от них никого же».

Думный [дьяк] же Иларион Иванов ступи в чулан и не бе в чулане света, и виде человека возлежаща на одре, и вопроси: «Кто ты еси?» Княгиня же отвеща: «Аз князь Петрова жена есмь, Урусова». Он же яко устрашився и яко огнем опаляем, вспять выскочи.

Видя же архимарит думного сие сотворша, и рече: «Кто тамо есть?» Он же рече: «Княгиня Евдокия Прокопиевна, князь Петра Урусова». Архимарит рече: «Во­проси ю, како крестится». Он же, не хотя сего сотворити, глаголя: «Несмы послани, но токмо к боляроне Феодосии Прокопиевне». Иоаким же паки: «Слушай мене, аз ти повелеваю: истяжи ю».

Тогда думный приступль, вопроси ю и исповеда. И не отвержеся, но возлежащи на одре и левыя руки лактем подкрепляющися, и десницею сложа персты — великий палец со двема малыми, указательный же с великосредним — протягши и показуя думному, глаголяше усты, господа Исуса Сыном Божиим величающи: «Сице, — рече, — аз верую!» Думный же, изшед, поведа архимариту.

Он же, от великия ярости не могий надолзе терпети, видя свое зловерие благоверными женами попираемо, рече думному: «Пребуди ты зде, дондеже аз, шед тамо, повем сие цареви». И с словом скоро потече, и прииде ко царю.

Царю же седящу посреде боляр в Грановитой полате, и приближився близ, и пошепта ему во ухо, яко же: «Не точию боляроня ста мужески, но и сестра ея, княгиня Евдокия, обретшаяся у нея в дому, ревнующи сестре своей, крепце твоему повелению сопротивляется». Царь же рече: «Никако же, аз бо слышах, яко княгиня тая сми­рен обычай имать и не гнушается нашея службы; люта бо оная сумасбродная та».

Тогда архимарит, человеконенавистне важдаше [наговаривал] на ню, рекущи: «Не точию конечно уподобися во всем сестре своей старейшей, но и злейши ее ругается нам». Тогда царь рече: «Аще ли тако есть, то возьми и тую». Князь же Петр ту стоя и слышав сия словеса, оскорбися, а помощи делу не возможе.

И пришед паки архимарит в дом мученицы, и елицы предстояху пред нею, тех нача истязати, рабынь ее, и аще кии обрящутся от них, ревнующе в вере госпожи своей. Диякон же черной Иосаф, стояше вне, у дверей, и рече ко архимариту: «Вопроси Ксенью Иванову! Истяжи Анну Соболеву!» И сотвори тако. Они же обе укрепишася и исповедаша, показующе сложение перст, и молитву творяще, о Сыне Божии надеющеся. И поставиша их особь на страну. Прочий же убояшася вси и поклонишася. И тех поставиша ошуюю страну.

И потом рече архимарит боляроне: «Понеже не умела еси жити в покорении, но в прекословии своем утвердилася еси, сего ради царское повеление постиже на тя, еже отгнати тя от дому твоего! Полно тебе жити на высоте — сниди долу! Востав, иди отсюду!» Блаженная же ни сего хотяше сотворити. Тогда он повеле людям взяти ю и нести. И принесоша кресла, и посадивше ю повелением Иоакимовым, и несоша на низ. Сын же преподобной Иван Глебович проводи ю до среднего крыльца и поклонився ей созади (она и не видящи его), и паки и возвратися вспять.

Феодору же и Евдокию, возложше на них на нозе железа конские, и посадиша их в людские хоромы в подклете, и заповедаша людем блюсти их стражею, и отъидоша.

И по двою дни прииде паки думный Иларион, и снем с ногу железа, и повеле им ити, идеже поведут. Блаженная же Феодора не восхоте ити и повеле слугам ее нести ю. И принесше сукна, и посадивше ю, несоша повелением дум­ного до Чудова монастыря, с нею же ведена и княгиня Евдокия.

И принесоша Феодору, и вшедши во едину от полат Вселенских, и по обычаю образу Божию поклонившися, властем же мало и худо поклонение сотвори. Бяху же ту Павел, митрополит Крутицкой, и паки Иоаким, архима­рит Чудовской, и думный, и инии. Блаженная же Феодора не восхоте стоящи глаголати с ними, но седящи ответ им творяше. И много нуждаху ю, яко да постоит, и не восхоте.

Тогда Павел-митрополит начат ей глаголати тихо, вос­поминая честь ея и породу: «И сие тебе, — рече, — сотвориша старцы и старицы, прелестившии тя, с ними же любовне водилася еси и слушала учения их, и доведоша тя до сего бесчестия, еже приведене быти честности твоей на судище». Потом же многими словесы кротяще ю, увещаваху, яко да покорится цареви. И красоту сына ея воспоминах, яко да помилует его и да не сотворит дома его разорена быти своим прекословием.

Она же противу всех их словес даяше им премудрые ответы. «Несмь, — рече, — прельщена, яко же глаголете, от старцев и стариц, но от истинных рабов Божиих истин­ному пути Христову и благочестию навыкох, а о сыне мо­ем престаните ми многая глаголати; обещах бо ся Христу моему, свету, и не хощу обещания солгати и до последне­го моего издыхания, понеже Христу аз живу, а не сыну!»

Они же видеша мужество ее непреклонное и не могуще ее препрети и восхотеша ю поне си устрашити, и рекоша ей такову главизну: «Понеже крепко сопротивляешися словесем нашим, прочее в краткости вопрошаем тя, — по тем Служебникам, по коим государь-царь прича­щается, и благоверная царица, и царевичи, и царевны, ты причастиши ли ся?» на же мужеским сердцем рече: «Не причащуся! Вем аз, — рече, — яко царь по развращенным Никонова издания Служебникам причащается, сего ради аз не хощу!» Митрополит еще: «И како убо ты о нас всех мыслиши? Еда вси еретицы есмы?» Она же паки отвеща: «Понеже он, враг Божий Никон, своими ересми, аки бле­вотиною, наблевал, а вы ныне то сквернение его полизаете, и посему яве, яко подобни есте ему». Тогда Павел Крутицкой возопи вельми, глаголя: «О что имамы сотворити? Се всех нас еретиками нарицает!» Иоаким же и той вопияше