Предыстория | Статьи | Век авангарда

Евгений Антипов. Век Авангарда.

Прислал Иван Белокрылов (Wings).

ВЕК АВАНГАРДА: ПОДЫТОЖИМ

ПРОЛОГ

      …В атмосфере имеется такая точка, которая всякий центр зашибет. Английский кремарторий Альберт Эйнштейн изобрел такую махинацию, через которую всякая штука относительна.
         – О любезные милиционеры! – взмолился Андрей Семенович. – Бежимте скорее, а не то мой приятель окончательно убьет профессора Тартарелина. (И т.д.)
Д. Хармс. История сдыгр аппр. * * *
          (Есть две музыки: одну можно сплясать, в воскресенье утречком, другую – спеть под хорошую рюмку. Но самую главную музыку ведь только слушать, да слушать. Как это? Польза какая? Эх, да никакой.
       …Если на картине луг, на лугу цветок и вдали еще что-то, зритель с головой набок закрывает глаза: улыбается о чем-то. Если страшная морда – ого, сюрреализм. А кто-то чик-чик-чик, отдельными мазками, а похоже! А кто-то – и не похоже, и вообще. Это прорыв в подсознание. Оно тоже ого.
       Но это – поверхность, зритель смотрел на краску, да и некогда ему, со своими авоськами. Придет завтра на службу, скажет слегка: были, мол. Коляко-Малюкич – чудо.
        Вот и мы о том же).

1. EX LEGE

Кто почитаем на Руси? Это святой, юродивый, солдат со смекалкой, Иванушка-дурачок. Но прежде всего – разбойник.
Вот идет он медвежьей поступью вдоль-да-по-матушке, мычит "дубинушку" в свирепые усы, и от звона цепей вся Россия погружается в задумчивость: сочувствует. И какая разница, за что его – в кандалы. Слово "узник" в русском словаре возвышенно-героическое.
Слово "авангард" тоже возвышенно, тоже героическое.
С первых лет сталинской чистки и до последних дней горбачевской перестройки оно произносилось как-то вполголоса, но с высоко поднятой головой. Ведь авангард это антитеза (эстетическая, идеологическая, политическая ect.) всему партийному. В первой половине века передовые взгляды вели художника в колымский барак, где ленинская гвардия, сидя кружком уже пела на голоса "мы жертвою пали..."
Вторая половина века тоже не жаловала подвижников творческой мысли. Уж психбольницы переполнены, а партийная номенклатура все ломает карандаши в своих дубовых кабинетах. Еще бы: инакомыслие. Партия боится любого инако. Боится разоблачения. Неотъемлемые атрибуты партийной жизни – коньяк до блевотины и активистки ВЛКСМ в сауне. Нет, авангард шел другим путем. Наркотики и нетрадиционные венерические болезни создавали ауру романтизма. За излишний романтизм, за очень уж такую неправильную, противоестественную оригинальность авангардистов сажали по статье, но и в глухих застенках они не оставляли своих убеждений. Передовая прослойка мысленно с ними. Их сравнивают с декабристами здесь и называют правозащитниками там.
И так далее.

Но это литература. Обратимся к фактам научным и историческим. Главный тезис авангарда – самовыражение. Проблема очень важная, очень. Наиболее актуальна в период полового созревания индивида. У профессионалов такой проблемы нет. Только очень богатое воображение может нарисовать Тициана (Леонардо, Энгра), рванувшего ворот рубахи с возгласами о самовыражении.
Замечено также, что рассматриваемая категория обладает удивительной пробивной силой. Силой убежденности – в своей уникальности. Александр Иванов назвал Брюллова гением. А были они почти ровесники. Оба золотые медалисты, пенсионеры Академии, виртуозы кисти. Все гении прошлого кивали на предшественников со словами, что учиться-то надо у них.
Мысли о том, что надо учиться, тем более о каких-то гениальных предшественниках, в среде самовыраженцев хождения не имеют. Почему? Медицина дает ответ и на этот вопрос. Но ответ очень категоричный. Лучше взглянуть на столпов отечественного авангарда через призму проф. пригодности.
Филонов – единственный, кто учился в Академии. Не в самой Академии, а в училище при. Недоучился. Отчислен, как безнадежный.
Василий Кандинский, отец беспредметности, отцом стал сразу, как взял кисть. До этого тридцать лет с лишним – как Илья Муромец – Василий ничего не знал ни о своем призвании, ни о живописи.
Казимир Малевич, когда научился писать бегло, написал в дневнике: "В детстве я не рисовал. Я не рисовал даже тогда, когда рисуют все. Мне больше нравилось лазать по деревьям..." И, подытожив этап своего формирования, с принципиальной прямотой резюмирует: "Мировая культура никакого следа во мне не оставила". Путь же Малевича в искусство был каким-то мистическим: однажды тятька взял сынку в город, сынку увидел вывески на магазинах, и – судьба Малевича была решена.
Давид Штеренберг, помощник ретушера, тихий одесский юноша. Настойчиво шлет свои рисунки в Академию. Академия счастлива, но просит больше не присылать. Тихий одесский юноша, стоя перед зеркалом, произносит длинный монолог с рефреном "я докажу" и уезжает куда-то за границу. Вернувшись откуда-то из-за границы уже в новое государство, он одевает кожанку главного начальника по художеству.
Остальные реформаторы искусства тоже не поднялись выше частных кружков, в частных кружках не поднялись выше троек. Одним словом, с детства их талантливость в глаза не бросалась. Когда же прогремел залп "Авроры", эти футуристы оказались комиссарами. Когда рассеялся дым, они уже профессора. Преподают кто в Академии, кто где. В зависимости от погон. Куда же девалась старая профессура? Не о них сейчас. О мучениках.
Итак, самым несчастным был Филонов. Ни мастерской, ни признания.
Это не совсем верно.
Кого признавать, кого не признавать, решал отдел общей идеологии. Возглавлял отдел Филонов П.Н. – икононенавистник с лицом Савонаролы. Также этот несчастный руководил задунайскими землями. Ни много, ни мало – губернатор. То есть, добрая традиция приобретать в музеи творчество увесистых чиновников зародилась в те романтические времена.   И мастерская была. Большая, светлая. В стенах Академии. И ученики были. Много – 70 штук. Были и проблемы, но у других профессоров. То ли теории мутные, то ли ученики бестолковые, но процесс не пошел. Оставалось шлепать линейкой по головам и кричать о вдохновении и самовыражении. Ученики, кротко кивая бритыми головами, рассеянно смотрят в окно. Там, за окнами, во дворе Академии белеет огромная гора осколков (сюжет для Верещагина), содержимое зала античных слепков, все, что приобрела Академия за время существования, музейные экспонаты. И кто же это набедокурил? А это по инициативе директора, члена петроградской коллегии и Международного(?) бюро отдела ИЗО Народного комиссариата просвещения товарища Малевича. Казимира Севериновича.
Ну, это он, конечно, не хорошо, насчет осколков. В целом же судьба Малевича вызывает только восхищение: щупленькой хлопчик из деревеньки Набекреньки, что где-то там, босяк с тремя классами, как и положено пламенному большевику, а стал – ишь твою! – основоположником самого интеллектуально-философского направления.
        Интеллектуально-философски Казимир Северинович смотрел не только на скульптуру, но и на живопись: на 9/10 уничтожен (реорганизован) музей Академии. Любил этот живописец-квадратчик реорганизовывать и другие музеи – Эрмитаж, Русский. Однажды побежал Малевич реорганизовывать Русский музей. В глазах огонь от факела, следом единомышленники, сочувствующие и попутчики. Он им кричит, чтоб революционную дисциплину соблюдали, зря не расплескивали керосин. Но эту реформу пришлось приостановить. Народ может войти во вкус, из искры возгорится пламя, нет-нет, затея неудачна. Хорошо, отвечает супрематист, тогда я займусь памятниками. Вот это дело, говорят ему, вот и займитесь.
Не пройдет 70ти лет, Горбачев отменит 6ю статью, и народ прозреет. Прозревший, он поймет, что ему говорили полу правду. А сколько памятников уничтожил большевизм! Но большевизм это не вулкан, были декреты, постановления, подписи.Кстати, вот список комиссариата
ИЗО: Альтман,          О.Брик,
Бурлюк,            Пуни,
Древин,            Пунин (тезка),
Кандинский,     Родченко,
Лисицкий,         Розанова,
Малевич,          Татлин,
Мансуров,         Филонов,
Матвеев,           Хлебников,
Матюшин,         Чехонин,
Маяковский,      Штеренберг за старшего.

Фамилии известные. Самые яркие фигуры авангарда. Но кто такой Пунин, этот комиссар Русского музея? Комиссар, но не художник. Зато высшее образование. А в новом государстве это минус. Тем более в комиссариате ИЗО. Из плюсов: обладает удивительным качеством, может объяснить композиционную идею голубиной кляксы, говорит при этом горячо и умно, да все про классовую сущность, про микрокосм, про единство и борьбу. Это у него учились партийные ячейки слышать волосатыми ушами буржуазные нотки в музыке сов. композиторов. Это он выдвинул доктрину, что вершина искусства – детский рисунок Интеллектуал. Но и оригинал большой. То "Борисов-Мусатов" напишет через запятую, то Репин у него в Академии не учился. Человек пытливого ума, въедливого. Первый красный искусствовед. В лагерях проявил несгибаемость.
Как-то накануне (накануне лагерей) решили яркие фигуры выяснить, кто ярче. Наркомпрос устроил ревизию худ. объединений на предмет обострения классовой борьбы. Поднялся неприличный шум. Самый главный (архитектор) поморщился, одной рукой вынул трубку изо рта, а другой сделал величественный жест: сажайте всех.
Так закончилась историческая повесть и родилась легенда... Жива легенда и поныне. Если народ начинает сомневаться, из-за колонны выбегает человечек с членским билетом секции искусствоведов в протянутой руке. Закатив глаза, он говорит что-то про микрокосм, про детский рисунок.
Народ, удовлетворенный, расходится.
Ушли в прошлое комиссары, маузеры, конница, булькающие аббревиатуры и подозрительный энтузиазм масс. Век авангарда давно перевалил за сотню. Что разрушил авангард, известно – ШКОЛУ. Разрушил до основанья, как и обещал. Но ведь было и позитивное. Что именно?
Подытожим.Началось со второй половины девятнадцатого, с импресьона. Цвет, как средство моделирования среды, воздушного пространства. Но в первой половине все уже сделал Александр Иванов. Сколько брызгали слюной у холстов Семирадского. Здесь оттачивалась артикуляция у поколений сов. искусствоведов. Холсты обтерли тряпочкой – играют как новенькие. И ни один импрессионист не достиг такого звучания среды. Дальше был экспрессионизм. Но за столетие до – был Гойя. А еще до – был Эль Греко. Открытия не получилось. Был фовизм, но был и Тернер. А свой сюрреализм Дали изобрел, глядя на Босха. Кубизм? Надо полистать почеркушки Гольбейна. Осознание объема через сумму плоскостей – там, в шестнадцатом.
Когда усталому Сурикову показали открытия Пикассо, усталый Суриков удивился. Суриков сказал: я каждую работу начинаю с этого.
Перейдем к эпилогу.Летом 1993 года в залах Русского музея, в корпусе Бенуа проходила выставка. Выставка детского рисунка, как завещал великий Пунин. Рисунки и рисунки. Корявые, забавные, все как всегда. Но были и жемчужины. Попадались "шагалы", "кандинские", "матиссы". Можно убрать кавычки, работы не проиграют. Название выставки – "Другими глазами". Почему глаза другие? Это объясняет мелкий шрифт на плакате: дети умственно неполноценные.

2. ДУША ИСКУССТВА

В двадцатых годах Грабарь поездил по миру. Музеи, салоны, галереи, кулуары. Кулисы-за-кулисы. Общение с научными авторитетами и бизнесменами от искусства. Поначалу Грабарь недоумевает: “Мы все еще склонны приветствовать то, что имеет вид нового, и особенно то, что выглядит левым,(...) все левое будоражит спящее болото, тормошит и оглушает зажиревших буржуа, поэтому оно революционно". И задает вопрос: "Но как же случилось, что именно самые пресыщенные представители высшей финансовой аристократии (...) всячески смаковали и продолжают смаковать наилевейшее искусство, заводя у себя галереи только из крайних художников?"
Вникнув-таки в суть, первый русский импрессионист пишет совсем грустно: "Помните, что вас обманывают,(...) обманывая вас, они сами уже обмануты, ибо та чудовищная система обмана, которая сейчас правит пир в Париже, Берлине, Лондоне, Нью-Йорке залепила глаза и заткнула уши не только художникам, но также искусствоведам и музееведам. Помните, что сейчас европейское искусство в плену".
Беседуя с одним крупным маршаном и пылко жестикулируя. Грабарь убеждал, что перемены в искусстве приведут художников к проблемам, близким творчеству Гольбейна, Вермеера, Энгра. Маршан все кивал лицом, а потом мудро так говорит: "Да, но мы этого не позволим. Как, вы хотите, чтобы мы могли допустить это после того, как вложили миллиарды в новейшие картины, и все наши склады в Европе и Америке от них ломятся? Когда мы их распродадим, тогда другое дело, а до этого пусть художники подождут и еще на нас поработают"
Артбизнес. По степени рентабельности опережает торговлю оружием. Уступает только торговле нефтью и наркотиками. Золото и недвижимость колеблются или растут потихоньку, стареют и дешевеют и автомобили спортивного типа и ракеты типа "земля-земля". От времени дорожают только пр. искусства. Когда-то за картину Э.Э. Бездарного не давали и ломаного гроша, теперь дают. Цены же на мастеров растут по гиперболе и уходят в небеса, откуда, собственно, мастера и пришли.
От алхимии что-то на полях растет бурно и дозревает в вагонах, добычу алмазов можно поставить на промышленную основу, а число гениев – константа. Константа и все. Но ювелир Штраз придумал искусственный бриллиант: по сути не бриллиант, внешне – все признаки.
Как придумать Леонардо и Рембрандта? Какие внешние признаки у мастера?Такие. Он должен:
владеть рисунком
кистью
композицией
пластическим мышлением
знать или чувствовать физиологию и психологию цвета
понимать смысл слова "образ"
ну и: разбираться в анатомии, иметь сюжетную изобретательность и прочее по мелочам....
Не получается. Получается, бриллиант настоящий.
Закрыв дверь на два оборота, штразы сели за круглый стол и стали думать думу. От напряжения возник легкий гул и запахло паленой проводкой. Даже мухи перестали баловаться и смотрят с интересом. Потом один штраз, молодой и самоуверенный, щелкнул пальцами и победно произнес: нет правил без исключения. Штразы переглянулись...
Лучшим регионом для торговли исключеньями из правил решили считать Новый Свет: Америка не имеет культурных корней, американец не имеет вкуса, реклама и собственное мнение – синонимы. И Европа отставать не захочет. Остальное дело техники. А сценарий такой.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Билл, Джон – миллионеры,Ваня Гвоздиков – так себе, никто.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Нью-йоркский черный вечер, мигание неона, девушки с губами и в юбочках. Ресторан. Из ресторана выходят Билл и Джон. Они выпивши.
Джон: вон про того мямлика с прозрачными ушами через два дня будет галдеть весь мир, или я – ! (грубое выражение), спорим, Билл.
Билл: спорим, Джон.
Джон: эй ты, поедешь со мной.
Мямлик затравленно улыбается.
На вилле Джона: что ты умеешь делать?
– Ничего, ведь я от рождения дебил.
– Плохо, брат, ну тогда рисуй, вот холст и краски, из подвала не выходи.
Мямлик затравленно улыбается. Рисует усердно, высунув язык. Подходит Джон, смотрит, бледнеет, закрывает глаза и шевелит желваками. Двумя пальцами, как что-то неприличное, берет подрамник. Ладно, сойдет. Как звать-то? Ваня Гвоздиков? Хммм. Отныне ты Ван дер Дюбель.
С брезгливым лицом Джон уносит картину, а Ваня, широко раскрыв глаза, запихивает в рот сэндвич.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Аукцион. Рамки протокола. Бриллианты на грудях и бабочки на подбородках. Последний лот: картина европейского художника! Сдержанный смех, но торги начинаются. Усердствуют те двое, в разных углах. Они совершенно не знакомы, а цена доходит до рекордной. Счастливчик хватает картину и сам с собой, но чтоб все слышали, говорит, как ему повезло, как он долго искал, сбылась мечта, и вот теперь, и вот когда,
теперь, когда он,
                               когда она, которое,
                                                               оне.
Убегает. А задумчивый зал пощипывает носы.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
Последние новости! Последние новости! Мальчик, дай “Нью-Йорк Таймс” и “Дейли Ньюс”, и те тоже давай. Таак-с. "Гений XX века", "Оценен по достоинству", "Новое слово в живописи". Попадаются и сердитые статьи – в соотношении 1:10. Почерк один, но подписи разные.
Кухарка по слогам читает, а Ваня понимающе мычит и ходит по подвалу.
У него новые ботинки.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
Светский раут на вилле Джона. Джон берет под локоть лысого толстяка и ведет в святая святых: да, тот самый, Дюбель, сам брал очень дорого, но учитывая нашу дружбу и вашу свадьбу...
Лысый растроганно трясет руку Джона.
Эскорт лимузинов уезжает, каждый увозит полотно (полотно) того самого, Ван дер.
Джон сплевывает на ступеньки и говорит: дерьмо. Зачем он так и что имел в виду, уже не узнать, музыка и титры.
Осталось за кадром, что аферу, конечно, раскрыли. Но скандала не сделали. Чтоб не потерять деньги, решили так. У кого-то есть знакомый в одном музее, у кого-то в другом. Музеи приобрели по Дюбелю. Сертификат получен, движение цен по гиперболе началось. Можно надеть на голову сеточку и пойти спать.
Все будет хорошо, не считая мелких экономических спадов. Ныне Джон известен, как крупнейший знаток и меценат. Ваня заработал много денег, конечно не так, как Джон, но все же. Освоил автомобиль и даже выучил азбуку. Умница. Сейчас преподает в Гарварде – теорию. Но и творчество не оставляет.
Исследователи мастера вспоминают трогательный эпизод. Какой-то наивный посетитель сказал, что такую картину любой сможет. На него посмотрели снисходительно: вы, наверное, не интеллигентный человек. Посетитель испугался и больше так не говорил.
Ибо сложная вещь искусство. И непостижима душа его.
3. ТРИ КИТА
Пришли к Репину два футуриста. – Здравствуйте. – Здравствуйте.
– Мы футуристы, народ плечистый. – Очень хорошо, нарисуйте лошадь.
– Мы Футуристы... – Художники? – Да, но. – Вот и нарисуйте.
– Так ведь мы же...Препирались долго, лошадь не нарисовали. Независимой походкой ушли в темнеющее. В карельские сосны. Может, они не умели рисовать?
а). ИМ ЭТО И НЕ НУЖНО.
Такой эпизод. На Сенеже во всесоюзном Доме Творчества, когда дух реформ уже стоял в мастерских, а художники вдохнули свободы, один из, с акцентом, широкий, как Платон, и лысый, как Сократ, – пригласил коллег. Взглянуть на работу.

Стоят с нижней губой, щурятся, как мышь на крупу. Сосед по мастерской говорит: ты ж ее наоборот поставил. Да вот, отвечает Сократ, так лучше.
б). ЕМУ ЭТО НЕ ВАЖНО.
...На одной экспозиции картина Матисса "Лодки" две недели висела перевернутой.
в). ЭТО НЕ ВАЖНО ВСЕМ.
4. ДИЛЕТАНТИЗМ, КАК ВЫСШАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
А сейчас будем разрисовывать забор. Все вместе: полковник в отставке, три хорошие девчушки, Серега с корешом и мама Антона Тихомирова. Это объединяет людей. Кто считает, что разрисовывать не надо, тот против объединения, против людей.
При массовых обманах разыгрывается карта демократичности. Старая добрая традиция. На своей демократической природе настаивает и авангард. Авангард настаивает на демократизме, а сам демос, не совсем понимая в чем дело, неуверенно переминается, но и не возражает. Ведь есть во всем этом что-то убеждающее, что-то народное: заурядный такелажник может стать незаурядным художником. Как в песне. Поэтому неиссякаемый источник и составляющая часть (народного!) авангарда – народный дилетантизм. Мышление дилетанта не отягощено багажом веков, и он ежедневно открывает мир. Это делает дилетанта таким беззащитным и милым в глазах прохожих и дает пищу скучающим диссертантам.
Дилетантизм был, есть и будет. Как насморк. Возможно, уйдет профессионализм, дилетантизм никогда. Сейчас у этого насморка характер эпидемии: сделаны верные выводы в свете тотального свободомыслия, прогресса, не-задушишь-не-убьешь, и уже не определить, где кто.
При первом приближении, дилетантов можно поделить на две категории. Первые, просмотрев в “Огоньке” репродукции старых мастеров, погружаются в задумчивость, а выгружаются уже с выводом, что мастерство, это когда прорисованы все ресницы. Они берут тонкую кисточку и рисуют ресницы.
Такой подход предполагает кропотливость, а, значит, скромность. Что симпатично. В процессе роста им удаются детали, но в целом работа никакая, хотя пейзаж с волнами и кораблем имел единодушное одобрение у соседей и сослуживцев.
Первая категория – творцов бесхитростных и простодушных, недостатки видны безоружным глазом. Ко вторым относятся те, кто считает себя умнее первых. Перед вторыми уже есть жалкий опыт первых, потому их вывод решительнее, и вывод этот включает фактор божественной озаренности: мастерство, это когда вообще ничего не прорисовано. Они берут кисть пошире и с хищным оскалом выдавливают на палитру увесистые кучки. У них нет ни критериев, ни авторитетов, но есть самоуверенность. Пишут, как получится, а когда получается ну совсем гадко, объясняют, мол, мировоззрение, такая, брат, жизнь.
И те и другие творят по принципу лотереи: на сто первый раз что-то попадает в настроение, и возразить тут нечего, попал.
Самые агрессивные из дилетантов стремятся достичь профессионального статуса социальными регалиями. С неукротимым упорством старый приятель Скворцова и Степанова рвался на Запад, вырвался, пустился там во все тяжкие и, как результат, лет через 10-20 он магистр искусствоведения и идейный гений Академии гниений. Сам римский папа треплет его по щеке, а римские сынки бравируют знакомством с этим забавным малым. Такие неожиданные повороты в судьбе локального индивида объясняются холодно рассчитанными "причудами Запада” (это отдельная тема) и высокой температурой пациента. Осознанная мания величия и подсознательное чувство ущербности дают бешеный заряд энергии для движения поверх барьеров. Признание Западом очень смущает соотечественников, но смущаться не надо. Да, вчерашний гад-утенок стал отпетым лебедем, но разговор о таланте, который не заметили, лишний. И в советской Грузинской республике каждый пахан, в натуре, имел степень доктора. Обычай, панимаэшь.
Коснувшись вопросов психики и обычаев, уместно отследить и специфику психологии национальной, русско-интеллигентской, ее генезис.
Александр Вторый отменил цензуру и крепостное право, но потерял фуражку – ее унесло взрывной волной. Итак, первый специфический признак русско-интеллигентской психологии – ненависть к сильным. Второй – любовь к слабым.
Мама-папа были пропойцами. Из чувства протеста. Ребенок получился слабеньким и умом и телом: вот он, кривоногий укор русской интеллигенции, щемящая боль ее и ее любовь. Его берут на руки и несут, несут. Куда несут? Да хоть бы и на трон.
Гипербола. Но на Руси любовь (к убогим) сметала любую логику.
Философия любви к убогим имеет хождение и в демократических странах. И характер этой любви какой-то назойливо-показательный. Видимо, есть в убожестве нечто неуловимое, но глубоко демократическое.
А как быть с теми немногими – профессионалами, – которые безразличны и к рекламе любого рода, и мыслят (о ужас) самостоятельно? И при любых режимах. В сов. времена искусством заведовал идеологический сектор. Сектор понимал, в чем дело. В свободные времена все пущено на самотек, то есть работает упомянутый механизм любви-не-любви.
Когда на выставком приходит художник по виду благополучный, спокойный и крепкий, ставит работу – благополучную, спокойную и крепкую, выставком воспринимает это как личное оскорбление. И то и другое. Раздражает защищенность. Выставком скрежещет зубами, ищет недостатки, не находит и скрежещет громче. Работа не проходит. Никто не поднял на нее руку, но никто не поднял и за. Следом входит трясущийся пенсионер. Он нарисовал синюю речку и одинокую березу. Сам. Поначалу выставком тоже хотел обидеться, но этот тремор, эти стоптанные ботинки... Поднимая то одну бровь, то другую, выставком размышляет вслух, что в общем-то, в общем-то, что в принципе...
Таким образом происходит естественный отбор.
Политические, идеологические и прочие телевизионные веяния создают неразбериху эстетическую. В этой мутной воде искусствовед тоже ловит свою корочку хлеба. И главное – в деле оратора – не останавливаться. Правда, разговоры эти очень однообразны: о – революционности, о – живой душе и о – о вкусах не спорят. Есть хороший вкус, есть плохой. Действительно, спорить не о чем. На живую душу – ловятся преимущественно девушки. Такие доверчивые, мм. С чего взяли, милые гимназистки, что душа Гены Крокодилова, двоечника и грязнули, ценнее ваших? Ну да, он же художник.
Простоты ради, переведем разговор о душе в ипостась образную. Возьмем персонаж Хармса, такого рыжего человека. Ни рук, ни ног, совершенно глухой. Ходит под себя и выразительно мычит. Голова асимметрична, но зато огромна. Едва ли найдется оригинал, который станет рассуждать о достоинствах души этого декоративного существа. Если найдется, ему не поверят. Инстинкт, защитная реакция. Когда же речь о живописи, тот же цинизм, но проглатывается – и с выражением глубокого либерализма на лице.
А с революционностью интересней. Тут нужно говорить научно.
Все сущее подчинено закону. Абсолютная детерминированность ведет к идеальному функционированию, но и – в тупик. Условием жизнеспособности системы является элемент энтропии. Резервный фонд развития. Доля энтропии определена. Опять же – законом. Если энтропия (хаос) превышает норму, снова – тупик. То есть Сцилла да Харибда. Вот обыкновенный путь новатора: справа от него заслуженные чиновники страны, авторитетные, лысые, слева – какое-то хулиганьё. «Революционеры».
Теперь посмотрим на «революционера» пристальнее: не революционер. Даже и не Рахметов. Ни малейших признаков жертвенности. Да и чего ради. Ради глубин профессионализма, который сам же и разрушает, потому что отрицает, потому что в этом ни бельмеса? Раз он такой идейно непримиримый, так и отверг бы что-нибудь принципиальное. Деньги, например. Ан нет, никак нельзя. В грезах своих нонконформист не отличим от презренного обывателя. Да, готов, да, с охотой подгадить по мелочам, но чтобы потом ему большое человеческое спасибо. Или визгливый девичий восторг. Примитивная фрейдовская сублимация. Увы, это организм простейший; дайте ему официанта, цыпленка с соусом, несколько теплых слов и пачку зеленых, можно мелкими купюрами. Он поплачет над тарелками и угомонится, вот и свершились сны. Роняя жирное на скатерть, еще он будет бормотать о божественном, о гениальном, но все просто: нет гения вне мастерства, вне профессионализма. Это юношеские мечты, что божественные озарения сыплются без разбора.
   5. ЦВЕТЫ ПЕРЕСТРОЙКИ
Наряду с прочими преимуществами новой жизни в наш быт вошли голые девицы. Вошли жеманничая и поначалу прикрываясь пальчиком. Входили по поводу и без, под музыку и просто так. Но вошли прочно, как командор. Вошли с теле и киноэкранов, с западных и родных, с детективных обложек – нарисованные кое-как, – и с газетных страниц – сфотографированные уже подробно; на языческих презентациях, среди жующих затылков, появляясь в одних серьгах и с улыбкой для спасителей отечества. Какие-то художники, пузатенькие и дряблые, водят своих нетрезвых наложниц по улицам Москвы. Этих обижает милиция и защищает прогрессивная общественность. Кто-то из толпы, с масляными глазками, шепчет: искусство, искусство...
Но голая девка это не искусство, а голая девка. Что касается искусства, то оно предполагает мастерство, культуру и, возможно, этику. По нынешним временам, этика вещь загадочная. А культура, в двух словах, это опыт человечества. Мастерство – тоже опыт человечества, но в практическом приложении.
Однако человечный человек пообещал: искусство принадлежит народу. Фразу написали везде. Что означает – неизвестно. Другие человечные придумали дальше: человек взял кисть – он художник. Гуманно, ибо вчерашний пьяница, сегодня взявший кисть, завтра уже имеет социальный (и политический!) статус – мученика.
Как называется, по аналогии, человек, впервые взявший скрипку? или штурвал самолета? А если он взял скальпель и кого-то уже режет? он – доктор? Он бандит. Он опасен. Не государству, не властям, это персонажи мифические. Да и независимое мышление – удел профессионала. Опасен сам пример, заразителен. Потому что другие “вчерашние" тоже берут что-нибудь в руки и на заре выстраиваются в колонны непонятых. Злоба на милицию и собственную судьбу – их мировоззрение. Праведный гнев завывает в желудках: мы наш, мы новый пир устроим... К ним примыкают, их уже возглавляют безработные теоретики. Да, эти легионы не обучены строить, но дух революций треплет их нищенские знамена. В пику серому соцреализму они сочиняют пестрый соцарт. Но что-то угадывается во всем этом критическом искусстве. Соцхрен соцредьки не слаще. И это блюдо называется соцзаказ.
Не владея ремеслом, новые кукрыниксы уповают на желанное "Я”. Или на космос. Чтобы доказать индивидуальность, они одевают на себя что-нибудь эдакое, поярче или погрязнее. С пионерских ногтей несут они в прокуренных сердцах пафос борьбы. Ибо: художник – это борец. За или против – не важно, лишь бы. Но в какой цвет ни крась лозунги, получается глуповато. Искусство не ботинки, оно не принадлежит никому. В этом его странность. Другая странность в том, что его делают единицы. А не массы. Занятие масс – самое масштабное – война.
И вот странный век на исходе. Век непостижимых авантюр и виртуозных подлогов. Не мытьем, так катаньем – свершилось: искусство принадлежит. Откуда-то снизу выходят толпы люмпенов. Не без эстетства, не без претензий называют они свои подвалы на французский манер. У них закаленные лица. Столько лет, пока обыватель кричал "шайбу!" или мирно дремал у голубых экранов, они мужественно ненавидели систему. Особенно – обучение. Да, раньше было просто. Постукивая пальцем по столу, партия говорила художнику: рисуй Ленина с зайцами. Художник твердо отвечал: не буду. И уходил в подвалы – искать свой путь. Но вот пришел рынок с человеческим лицом и короткой формулой: не будешь, не надо. Как не надо? удивился художник. А что надо? И уже другим голосом: чего изволите? Рынок зевнул и почесал рот: не нужен ни рыхлый соцреализм, ни диссидентские каракули; изволю товар, качественный.
Это сокрушающий удар по подвальному искусству. Ведь творцы-борцы не способны создавать качественное. Они не способны создавать прекрасное. Они не способны – создавать....
Когда качнулась берлинская стена, в брешь – с востока на запад – хлынул поток творчества народов СССР. Волна прошла по миру и смыла все галереи. Цены на авангард любого толка рухнули. Даже коллекцию импрессионистов желтый от ужаса японец продает в десятки раз дешевле, чем покупал. Там и сям зазвучали голоса – то эмоционально-отчаянные, то спокойно-рассудительные: ну хватит, сколько можно...
6. ЗАПИСКИ НА ПОЛЯХ
Пьеро Мадзони закрутил свое кало в баночку. Рассудив, что всякий труд должен оплачиваться, он отнес это дело на “SOTHEBY’S". Результат творческих потуг синьора Мадзони эксперты оценили очень высоко – в десятки тысяч.
Прослышав о таких восхитительных вещах, какой-то российский Гриша пришел в музей изобразительных искусств им. А.С.Пушкина и, не мудрствуя лукаво, самовыразился. Прямо на пол. Без всяких там баночек и совершенно бесплатно.
Собственно, записки на полях относятся к следующему: и мэтр Мадзони, и только пробующий силы Гриша называются художниками, хотя в любом языке достаточно слов, точнее отражающих характер деятельности упомянутых...
7. СУДЬИ
По ТВ – литературный исследователь. Женщина, профиль орлиный, сухой, а глаза быстрые и горят. Женщина щурит нос и нервно курит.
Оказывается: стрелялся Пушкин не из-за той, Гончарова ни при чем, поэт ее презирал. Но кто же – та? Как это кто – императрица в перстнях.
!...
Газовая плита, обросшая макаронами, женщина с профилем ставит кофе. Камера следит за каждым ее движением.Мальчик-Пушкин увидел императрицу в Лицее. И до конца дней хранил тайну. Трепетную, девичью. Подождал, когда императрице 60, и решительно взял пистолет. Но убил его не Дантес, нет. Вяземский! Ох уж этот Вяземский...(Или Пушкин, доверчивый и взволнованный, в утреннем тумане лица не разглядел, или стрелял-таки Дантес, а уж Вяземский тростью добил – детали не известны. Дама курит и молчит глазами в пол).
Ай: вздуваясь щеками и ноздрями, несет огромную книгу. Старинную. Показывает зрителям костлявый пальчик: книга жутко дорогая. Полистав-полистав, да, вот оно, – точным литературоведческим движением вырывает страницу. Ошалевшая страница только крякнула картонным голосом, встрепенулась в руке и обвисла. Орлица читает с листа. Здесь каждое слово имеет тайный смысл, каждое слово. Буря мглою,.. понимаете, мгло-ю. А вы говорите литература. История. Полная тайн. В одной передаче всего не расскажешь. Такие дела. Охохо
Об искусствоведах.
Спросим у прохожего, хорош ли тот дворец. Прохожий закрывает глаз, с наждачным звуком чешет скулу: не, не хорош, его надо маленько наискосок и крышу по-другому.
– А вы кто по профессии?
– А мы больше по кровельному делу.
Чем же плох дворец? Ничем. Сами виноваты: всю свою блеклую жизнь наждачный человек проходил мимо, было нормально, но сегодня спросили его (...) мнение. Психологический феномен. Фактор значимости.
Этот фактор – последняя лучина, тлеющая в каморке гражданина Лягушкина.Какое-нибудь турбулентное течение, в котором спички, окурки разных достоинств и прочий мелкий мусор, заносит гр. Лягушкина на вернисаж. Испугавшись света и шума, он ежится и вращает глазами. Потом, глядишь, освоился, подходит то к одной группе, то к другой и через час уже сам собирает аудиторию, пылко и едко полемизируя. Утром, когда проспится, все забудет. Если не забудет, если пристрастится, то ненадолго: станет скучно. Этот не опасен.
Но бывают и с призванием. Крепкий позвоночник и безжалостный блеск в очках. С дипломом, или только с апломбом, с глубинными заблуждениями или с поверхностными знаниями, но рядом с косноязычным художником такой выделяется авторитетом.
Много. Много людей важных, неважных и ненужных. Порой ненужность достигает вершин и там возводит себе памятник. Американка защитилась на тему "Сикстинской мадонны”: Рафаэль так положил мазки возле глаз, что при движении она как бы подмигивает. Это действует на корку, подкорку, на саму мякоть, и всем люба цэ добре дивчина.
Сивые кобылы таскают идеи и менее экстравагантные, а, значит, и более устойчивые.
В детских художественных школах очень поощряется сочная акварельная живопись, чтобы много красок и все течет, все изменяется. В этом признак вдохновения. Цельность формы разрушается, зато разрушается эффектно. В лучшем случае уделяется внимание фактуре предмета, но в большей степени – фактуре живописи. Это называется индивидуальная манера. Проходит много времени для осознания: у картины другие критерии. Но краеугольный камень основания уже заложен. И он кривой.
На таких вот камнях строятся и убеждения будущих теоретиков. Народ тянется к прекрасному, хорошие энтузиасты открывают кружки, семинары, факультеты, и незамужняя дама, вся преисполненная драматизма, рассказывает об увлечении таможенника Анри, как он приходит домой, снимает фуражку и, протерев платочком затылок, начинает творить свой диковинный мир, как меланхоличный Нико за грубым деревянным столом грустит о своей возлюбленной, в его волосатой руке глиняный стакан – кахетинское,...как Французский матрос Поль (трубка, берет с помпоном) оставляет цивилизацию и уезжает в края непуганых половых отношений, а его бывший друг, бывший священник, рыжий, коренастый и нездоровый психически, посмотрев на жизнь шахтеров, на то да на се, отрезает себе ухо – то правое, то левое. То правое, то левое. И только черные кошмарные птицы на желтом небе...
Слушатель глотает слезу и пишет, пишет. Постепенно вырисовываются очертания таланта и методы распознавания его. Далее кристаллизуется аксиома: талант отрицает догму, талант отрицает догму, талант отрицает догму, талант отрицает... А под догмой надлежит понимать все схематическое, унылое, системное, рациональное, разумное, доброе, вечное. То есть все то, что накоплено – традицию. Главное, эмоции. Любые и любыми средствами.
Известно и врачам и палачам, разум созидает, эмоции разрушают. Но в живописи все иначе, все иначе. Это в XX веке оказалось иначе, до того пользовались спокойным правилом: если эмоции исключают сознание, то сознание не исключает эмоций. В свете правила – какое произведение полноценно? Объясняют: дело не в полноценности, в душе. Боже, как мечется душа по клеткам Мондриана, а у Караваджо капелька воды прорисована – зануда, – какая уж тут душа.
Жаль душеведов, на капельку смотрят. Близорукость. А суть-то в организации. Не срисовывал себя Караваджо перед зеркалом, а законам холста подчинял. Кто-то не верит в эти законы, кто-то не знает, а доказательства просты. Даже тот, кто ничего не знает, интуит, так сказать, чем-то не удовлетворен, что-то ищет. Значит, есть что искать, значит, объективность. А значит, кто-то может познать эти объективные механизмы и даже сформулировать. И ничего оскорбительного для искусства. Природа познания это природа творчества.
Чем глубже – в профессиональные проблемы, тем, конечно, скучнее.А как зажигательно рассказывает драматическая дама про испанского художника, имя, в переводе – Спаситель, как он идет с драгоценной тростью, заказывает чашечку кофе, смачно плюет (туда, в чашечку) и выпивает под дробь барабанов. Публика бледнеет и падает без чувств. Неординарная личность, непредсказуемая. Гений.
Наслушавшись от умных дам оных драм, теперь все понимая, вполне эрудированный, слушатель откладывает авторучку, откидывается на стуле и расправляет плечи. Ключевой момент: отныне он именуется торжественно – искусствовед.
Талантливый человек редок. На одного талантливого искусствоведа тысяча бездарных художников. И наоборот.
Среднестатистический искусствовед нацелен на фактуру живописи, на индивидуальность манеры, на динамичность, эмоциональность, неожиданность. На "отрицание догм". Это закономерно, это понятно. Среднестатистический художник нацелен на то же.
Что ожидает художника с иными ориентирами? Когда важна не фактура живописи, но организация пространства, и организация не цветовая, а пластическая. Когда индивидуальность манеры не самоцель, важнее профессиональный навык, ремесло то есть. И конструктивная задача – устойчивость, а не динамичность. И культура предпочтительнее эмоциональности, а неожиданность – дурной тон. И не "отрицание догм", а продолжение традиций.:
Вектор ориентации диаметрально противоположен, а судить будут по тем статьям, товарищеским судом того большинства. Уже очевидно – перед нами преступник.
Суд разглядывал картину с другой стороны, не увидел смелого хода, и преступник будет осужден за отсутствие поиска. Он будет сурово осужден за темный колорит "под музей", за подражание "старикам". Почему нельзя темный колорит и почему тогда он был темным? Мода была? Белила жалели? Или же был-таки смысл, недоступный ныне умам знатоков? Подражание каким "старикам”? из 19, из 17, из 15 века? Или же и они подражали друг другу по цепочке, не в состоянии придумать что-нибудь новенькое? Называл ли Энгр "стариком" Гольбейна? Или термин возник на лужайке слюняво-сопливого детства, в которое впал двадцатый век?
У суда заплыли глаза и заросли уши, суд не хочет слушать, он осуждает за мертвое искусство – особо резко и нетерпимо выступила фракция некрореалистов; вчерашние соцреалисты осудили за реализм; и все вместе осудили за нехождение в ногу со временем. Художник угрожающе наклонился: идите вы сами – в ногу со своим временем, со своими знаменами, с гласностью и свободами, при которых можно черным по черному, белым по белому и вилами по воде. Можно мусорные бачки и половые органы, можно гвозди, блевотину и дырку от бублика. Можно все и всем. Но только не это.
ТОЛЬКО НЕ ЭТО !