Михаил Кутузов

Возрождение казачества:

от ролевой игры к государственной функции

Кутузов Михаил Александрович — директор Института

регионального развития (Воронеж).

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ, № 7/2006

С начала 1990-х, которые принято считать периодом «возрождения казачества», прошло довольно много времени: те, кто родился тогда, скоро станут совершеннолетними и военнообязанными. Казачество тоже подросло. Правда, растет оно довольно медленно, и зачастую на его росте сказываются проблемы той дурной компании, в которую оно случайно затесалось в отроческом возрасте. Однако некоторые итоги подвести уже можно.

За полтора десятка лет принято не одно постановление, не один указ и не один закон о казачестве как на федеральном, так и на региональном уровне. Возникла и, в общем, пообтерлась во властных коридорах казачья номенклатура: господа казачьи генералы держат в своих кабинетах фотографии, на которых они запечатлены рядом с Президентом. Казаки регулярно появляются в новостях, причем редко когда по приличному поводу: то они выступают против гей-парада, то протестуют против «Кода да Винчи». Или маячат где-то на горизонте Тузлы, размахивая плакатом о славянском братстве. Обоснованной жизненной позиции к своему совершеннолетию казачество не приобрело, несмотря на утвержденную единую форму одежды и государственный статус. Форма одежды явно не по росту… Прогнозы относительно роста не оправдались.

Сегодня мы вправе задать вопрос: а чего, собственно, ждали? На него есть как минимум три ответа. А возможно и больше. Ответ первый. Государство ожидало, что в лице казачества оно получит постоянный кадровый резерв для государственной службы, главным образом военизированной, по образу и подобию дореволюционного служилого сословия. Естественно, с поправкой на время: покупать строевого коня, седловку и холодное оружие никто заставлять не станет. Предполагалось, что казачество составит основной призывной контингент в погранвойска, во внутренние войска. Надежда не оправдалась по трем причинам: во-первых, авторитет армии в стране достаточно низок, и никакими призывами к патриотизму его не поднять, нужны кардинальные меры. Во-вторых, там, где казаки действительно взялись за оружие, отстаивая свои дома и семьи, например в Чечне или Дагестане, они остались с противником один на один, поскольку соответствующим статусом не обладали и по большому счету подлежали административному задержанию за хранение и применение огнестрельного оружия. Наконец, в-третьих: казаки оказались просто не готовы к этой деятельности, не готовы с точки зрения численности и профессионализма.

Ответ второй. Региональные руководители надеялись получить в лице казачества прежде всего надежный электорат. Помимо этого, казаки могли бы стать нелишним козырем в борьбе за собственную политическую позицию в полемике с Центром. В эпоху безбашенной региональной самостоятельности угрозы «казачьих выступлений» не сходили с полос центральных, а наипаче — региональных газет. Наконец, иметь свое казачество было в известной степени престижно — это отвечало бытовавшей тогда моде на восстановление всего, что было «порушено большевистским режимом»: дворянства, религиозности, казачества. В середине девяностых казачьих общественных организаций не было зарегистрировано всего в двух из восьмидесяти девяти субъектов Федерации. Казаки были и в Мурманске, и в Рязани, и в Магадане. Первое юридическое обоснование их деятельности — закон о реабилитации. Однако никакого реального действия закон этот не предполагал. Государство просто признало факт репрессий (но не геноцида!) по отношению к казачеству так же, как и к другим народам России. Что впоследствии дало возможность некоторым казачьим лидерам и обывателям считать казачество субъектом этнического пространства, а затем — из-за невозможности легитимизации подобной идеи — даже национальностью. Произошло это как раз тогда, когда эту графу убрали из всех анкет и даже из паспорта. Вместо стабильного и заинтересованного электората региональные власти получили казачий национализм, причем в самой его непредсказуемой форме. Мало того, многочисленные казачьи руководители в стремлении заполучить для «своих» как можно более весомую материальную поддержку, между собой перессорились. Несмотря на призывы к «казачьему единству», казачьи организации очень быстро превратились в «вороньи слободки», в каковом качестве и пребывают по сей день. Причем «принципиальная борьба» переместилась даже в Интернет. Как следствие из казачьих сообществ начался массовый отток людей.

Ответ третий — на вопрос, чего ждали сами казаки. Те, кто пришел в казачьи общины много лет назад, те, кто из них впоследствии вышел, те, кто считал себя казаком по образу мысли и действия — вне зависимости от национальности, вероисповедания и происхождения — ожидали новой социальной организации, где вековые казачьи традиции (прежде всего самоуправление и толерантность) будут воссозданы в новых исторических реалиях. Ожидалось, что огромный пласт казачьей истории и культуры будет востребован и начнется его популяризация. Ожидалось, наконец, что будут установлены прочные, вплоть до персональных, связи с казаками-эмигрантами и их потомками за рубежом. Здесь ожидания оправдались хотя бы частично: культура казачества — едва ли не единственное подтверждение того самого казачьего возрождения. Появились исследования о казачестве, начали переиздавать забытых авторов типа Крюкова. Наконец, в Этнографическом музее в Санкт-Петербурге прошла выставка «Часовые Отечества», посвященная казачеству. В этом плане несомненен известный прогресс, но только в этом! О казачьем самоуправлении можно говорить лишь как о прецеденте даже в традиционных казачьих регионах, не говоря уже о казачьем «новоделе» типа Калининградской области или Магадана. Казаковедение пробивается на уровне региональных университетов — естественно, «с учетом исторических особенностей и ментальности населения». Читай: в интересах губернаторов и региональных элит. «Казаки против неславянского населения на Кубани» — лозунг вполне официальный, озвученный по центральным телеканалам. О том, что армяне живут на Азовском море две тысячи лет, как-то не вспоминается… Как следствие история казачества мифологизируется в соответствии с тем же вектором: есть казачество-народ (Дон — Кубань — Терек), и есть все остальные, которые, впрочем, тоже могут стать «нормальными», признав себя народом. Такие настроения есть даже там, где такой исторической традиции не было — в Забайкалье, например, или на Уссури. К чему это может привести, совершенно понятно: Новочеркасск — столица мирового казачества (не шучу! взято из Интернета! Чего там мелочиться…), все остальные — «младшие братья» самого-распросамого казачьего Войска, и Главнейший Атаман найдется очень быстро. Тем более что теперь, с принятием Федерального закона о казачестве, можно предполагать реальное финансирование… Аж дух захватывает!

Нужна ли России еще одна бюрократия, на этот раз в лампасах четырех различных цветов и с чубами? Думается, нет. Той, которая есть, вполне достаточно. Что же нужно? Нужен социум, способный выполнять государственную функцию. На этом остановимся подробнее. Взаимоотношения государства и общества во все времена и при разном политическом устройстве вращались вокруг одной оси: государство собирало налоги — в первую очередь в интересах безопасности общества и себя, любимого, — общество неустанно стремилось эти самые налоги максимально уменьшить и получить возможность контролировать процесс расходования собранных налогов — в интересах каждого из налогоплательщиков. Главная статья расхода собранных средств — обеспечение стабильного и устойчивого управления, без которого социально-политическая безопасность в принципе невозможна. Функция управления — то есть процедура реализации властных полномочий по умолчанию — была очевидной, и нарекания могло вызывать только качество ее реализации. Проблема, однако, была в том, что существовали государственные функции специфического свойства, которые центральная власть могла лишь задать, но не имела возможности в полной мере реализовать. Это, например, охрана пограничья или колонизация территорий (1).

Центральная власть могла, говоря языком современного менеджмента, создать модель управления, то есть задать параметры той самой функции, в соответствии с которой государство будет осуществлять контроль над исполнением. Воплощать модель в реальность предстояло членам социума. Причем не кому попало, а лишь тем, кто был к этому готов, т.е. способен действовать в условиях быстрой смены обстановки, в непосредственном контакте с иной культурой, на пространствах, которые только предстояло освоить. Такого рода контингенты в разных странах формировались приблизительно в один и тот же период государственного становления: по мере увеличения городского населения в Европе и Японии, по мере истощения пашенных почв в Московии и Речи Посполитой появлялось немало «лишних людей», которых государство не могло обеспечить службой, а общество и природа — ресурсом капитализации.

По мере централизации власти, увеличения налоговых сборов и одновременного уменьшения ресурса пашни и торговли, появлялось значительное число людей, вынужденных самостоятельно искать возможности для материального обеспечения за пределами налогооблагаемой территории. Уже в XVI в. в документах рязанских воевод сплошь и рядом встречаются отписки «сбрел в степь, сошел в казаки». На юг, через тульские земли на Оскол, Воронеж, Дон уходило немало народу. В Речи Посполитой происходил тот же самый процесс — множество «лишних людей» оседало в степи за днепровскими порогами. Со временем и там, и здесь возникнет необходимость задействовать приобретенные профессиональные качества в интересах государственной политики. Поляки начали первыми: уже при Стефане Батории часть казаков была взята на государственную службу, включена в реестр (2). Служба была отличной от прочих: «козаки» (именно так принято писать о казаках Речи Посполитой) не подчинялись никому, кроме своих командиров (гетманов, полковников и есаулов) и не подлежали юрисдикции городских судов. За службу они получали жалованье, а функция их состояла в охране границы и оперативной разведке. В Московии донцы были приняты на государственную службу уже в XVII в., в общем, для исполнения той же функции, что и в Польше: оборона приграничья, сопровождение дипломатических миссий, оперативная разведка против турок, ногайцев, крымцев. Но, в отличие от Польши, Московия перевела вектор казачьей функции с дела военного на дело колонизационное, хотя нельзя сказать, что колонизация была делом совсем уж мирным. Когда возникла необходимость осваивать громадные сибирские просторы, кадровый дефицит проявился в полной мере. Сибирские воеводы хором жаловались на недостаток «служилых людишек, да хлебопашцев, да мастеров и подмастерьев разных, к ремеслу способных» (3). Казачья служба в Сибири стала функцией к 1600-м гг., когда через Великий Устюг и Верхотурье в Сибирь шли жители русского Севера и Поволжья, на грехи которых в прошлой жизни смотрели сквозь пальцы. Вины и долги прощали, «писали казаком на Сибири, а по имени как сам скажет» (4). Сибирское казачество никогда не было «вольным». Оно уже родилось служилым. Буквально за двадцать лет сибирская казачья служба была в полной мере регламентирована, обеспечена законодательно и описана в подробностях. Впоследствии по ее образу и подобию в государственную службу были взяты и казаки Дона — процесс был довольно болезненным, но, в общем, неизбежным. Подобные процессы происходили не только в России: фронтиеры в США (отдельная статья — рейнджеры Техаса, который, кстати, имел историю собственной государственности), сельские самураи «госи» в Японии, китайские знаменные войска «пачи-бинь», буры Трансвааля, кибуцники Израиля и граничары Черногории — это все один и тот же социальный тип: люди приграничной культуры и освоенческой ментальности.

История этих социумов сложилась по-разному: самураи, как и российское казачество, пали жертвой своей революции, граничары остались лишь в названии населения, проживающего на граничащих с Албанией территориях, техасские рейнджеры и израильские кибуцники продолжают охранять границу и блюсти порядок. Тем не менее функция приграничного общежития и освоения территории никуда не делась. Она приобрела новые качества и особенности, но дело казакам есть. Нужно понять, каким образом казачество может эту функцию обрести, освоить и ментально закрепить. Поскольку лишь практическое действие в осознанных интересах личности, общества и государства способно сохранить социум. Если действовать в интересах каждого из перечисленных субъектов в отдельности — перспектива нулевая. Два других будут если не противниками, то уж точно не сторонниками подобной позиции. К идее «казачьей национальности» общество отнесется (и относится, что интересно!) с совершенным равнодушием, а государство вообще никак не отреагирует, если, конечно, не появятся националистические заскоки типа «геть черных с Кубани». Остается лишь гордиться записью в казачьем удостоверении: национальность — казак! Занятие, в общем, не предосудительное, но совершенно бесперспективное: «Мы не пашем, не сеем, не строим, мы гордимся общественным строем…»

Однако внутреннее содержание исторического наследия — вещь вполне реальная. Осознание собственной принадлежности к роду, территории, наследственной деятельности — более чем значимый нематериальный фактор развития. Интерес к поиску своих корней, к описанию династий и архивным изысканиям, возросший за последние несколько лет, — прямое тому подтверждение. Люди пишут собственную историю, создают собственную мифологию, признавая свою персональную причастность всемирно-историческому процессу. Формируется тип homo historicus — человека исторического. Стало быть, накапливаемая внутри этой социальной динамики созидательная энергия может быть обращена на пользу. Вопрос в том, как именно.

Системное исследование казачьего феномена до сих пор не производилось. Попытки предпринимались, но не более. Изучались (язык не повернется сказать «исследовались») многочисленные источники, благо к ним был получен доступ. Написано несколько очень содержательных книг по истории казачества, защищены диссертации, сформированы худо-бедно социальные намерения казачьих сообществ и отдельных лидеров — зачастую маловнятные и поэтому неперспективные. Между тем за последние полтора десятилетия границы Российской Федерации существенно изменили свою конфигурацию, возникли достаточно обширные и густонаселенные приграничные территории, которые, как и во всем мире, развиваются не совсем так, как территории внутренние. Советский опыт «неприступной границы» здесь не подходит: одна лишь граница с Казахстаном — более семи тысяч километров. Мало того что на ее обустройство «по советскому образцу» уйдут громадные средства, эта процедура потребует лет пятнадцать в лучшем случае! Однако вдоль границы с Казахстаном в том или ином виде существуют Волжское, Оренбургское, Сибирское казачьи войска, причем все — реестровые, то есть принявшие на себя обязанность государственной службы. Конечно, заменять казаками пограничные войска было бы нелепо, но создать вдоль границы территории со статусом казачьих земель было бы нелишне. Это не означает, что территории передаются в собственность казачьих войск или на них прекращается любого рода местное самоуправление — Конституцию и уставы субъектов Федерации для этого менять не нужно.

С созданием социальной модели казачьих территорий внедрение этой модели на практике может быть осуществлено постепенно и выборочно, если угодно — экспериментально. Однако по итогам эксперимента можно принимать и федеральные законы о статусе приграничных территорий, о государственной службе, самоуправлении и хозяйственной деятельности казачества, поскольку появиться место и дело. Т.е. реальные условия для управления развитием. Остается один вопрос, но самый зловредный для современной России: кто?

Естественно, национально озабоченным возрождением казачьего Присуда (двенадцать лет мне никто не может объяснить, что это такое и почему все российское казачество прямо-таки обязано за него сражаться, причем непонятно с кем) не до государственной функции. Нельзя утверждать однозначно, что на Дону или Кубани не найдутся люди, способные выполнять казачью функцию по освоению приграничья — имеется в виду новое хозяйственное освоение приграничных территорий: создание рабочих мест, развитие малого бизнеса и тому подобное. Но рассчитывать на все казачество не приходится. Мало того: функция преобразуется в права и обязанности, а они, в свою очередь, обусловлены квалификацией — так что казачье происхождение, вероисповедание и «принадлежность к старинному роду» здесь не помогут. Казачьей службе придется учиться, и казаком сможет стать любой, кто сумеет быть профессионалом, вне зависимости от происхождения, вероисповедания и пресловутой национальности. Это тот, кто сумеет, например, в совершенстве освоить язык приграничного соседа — в том же Уссурийском и Амурском казачьих войсках до революции по-китайски говорили с детства практически поголовно, — или сумеет стать проводником российского бизнеса у соседей, а соседского — в России, или примет ценности соседней культуры наравне со своими собственными. Такой человек приобретенное социальное качество — приграничного жителя — превратит в межпоколенческую ценность, став тем самым родоначальником (или продолжателем — если из казачьего рода) настоящей казачьей династии, способным быть носителем как минимум двух культур, а на Кавказе, может, и большего их числа.

Таким образом, обучение казачьего сообщества и отдельных казачьих лидеров тому, что может быть востребовано обществом и государством, становится задачей номер один. Естественно, этому должны предшествовать немалые усилия: издание «Российской казачьей энциклопедии», документальной (трижды подчеркну: документальной!) истории казачьих войск, учебных пособий по теории и практике культурологии, по особенностям приграничного хозяйствования. Возможно, возникнет реальная потребность или желание установить местное самоуправление по казачьему образцу — опыт казачьего самоуправления достаточно обширен, хотя и недостаточно изучен, и уж совсем недостаточно популяризирован. Военная составляющая казачьей культуры, безусловно, востребована как с точки зрения физического воспитания, так и с позиций сохранения исторической традиции: этот процесс идет во всем мире, нам не пристало отставать. Но вряд ли есть смысл говорить сегодня о главенстве именно этой составляющей казачьей культуры.

Очевидно, должна произойти и переоценка пространства казачьей функции. Более всего она может быть востребована в Калининградской области, на границе с Украиной, с Казахстаном, с той же Финляндией. Это приграничье требует закладки новых принципов собственного развития и становления. Очевидно, что главным заказчиком казачьей функции должны стать либо субъекты Федерации, либо Министерство регионального развития, но не ФСБ или Министерство обороны. Кадры для них появятся позже, когда вырастет первое поколение настоящих казаков.

С другой стороны, пропаганда казачьей идеологии должна осуществляться на общегосударственном уровне. Началом такой пропаганды могло бы стать учреждение Дня российского казачества, а наиболее удачной датой для этого праздника могло бы стать 1 октября — Покров Пресвятой Богородицы, который до революции традиционно считался главным казачьим праздником России. Было бы более чем уместно обмундировать кремлевских конников в казачьи мундиры разных войск и полков — это реальное признание военных заслуг казаков перед страной, — наконец, увековечить память казаков — защитников Отечества и землепроходцев. Памятника оренбургскому, сибирскому, уссурийскому казаку пока не открыто, а надо бы!

Сегодня страна постепенно выходит из состояния кризисного управления. Есть возможность не торопясь, основательно разобраться во многих вопросах прошлого, которые так или иначе обусловливают видение образа будущего; по большому счету будущее — это желанное прошлое. Но чтобы понять, каким именно было это прошлое, его нужно проверить на достоверность — по крайней мере там, где это возможно, — четко отделяя мифы от фактов. В значимом и действенном казачестве реально возникает потребность, поэтому нельзя позволять кому бы то ни было приватизировать казачью историю, философию и идеологию. Мне не раз встречалось в различных текстах утверждение о том, что казачество — явление чисто русское. Утверждение в высшей степени спорное, поскольку казаки (козаки) служили по самым приблизительным подсчетам как минимум семи (!) государственным образованиям, от Московии и Речи Посполитой до Китая и Османской Турции, но в том, что казачество принадлежит России, я совершенно не сомневаюсь. Даже если Россия пока это не очень понимает…

Примечания

1. Если этот термин не нравится, можно заменить его словом «освоение». В сущности, это ничего не меняет.

2. Очевидно, венгр по происхождению, Баторий просто применил уже имевшийся опыт привлечения для государственной службы наиболее подготовленных вольных воинов — гайдуков, отличившихся в стычках с турками.

3. Буцинский П. К истории Сибири (ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ?)